— До свидания, дед. Насчет свету я распоряжусь, — Крутых на прощание подал Мохрину правую руку, а левой вытер лысину: — Садись, Сторожев. Слышал, что Мохрин говорил?

— Не глухой.

— Ты, выходит, был заводилой всей этой катавасии?

— Для этого не надо было допрашивать деда. Я. А вернее сказать, мы все вместе придумали.

— Ты садись давай. Дед тут, я говорю, ни при чем. Он так просто в разговор встрел. К слову. Да и не для брани я вызвал тебя. С этими бригадами попробовали — не вышло, ну, и бог с ними, — Крутых умильно улыбнулся — пухлые щеки его зарделись. — Ты махоркой не богат? Дай-кось на цигарку. Я сегодня начисто обкурился.

Петруха молча подал Крутых свой кисет, молча взял его обратно. Выжидал, что еще скажет мастер. А тот не спешил: долго закуривал, долго слюнил — подклеивал развернувшуюся было самокрутку, наконец приступил к разговору:

— Я прослышал, Сторожев, что ты имеешь специальность электрика? Так ли?

— Так.

— И почему же ты до сих пор молчал об этом? Все, брат. Сейчас же пишу приказ о переводе тебя на должность электромонтера. Ты молчи пока. У нас на сегодня половина объектов сидит без свету, там поломка, тут обрыв, эвон что-то сгорело. Мы работать нормально не можем. Выручай, брат, Сторожев. Может, насчет заработка сомневаешься? Откинь. В деньгах не проиграешь, я говорю. Все, Сторожев, с завтрашнего дня вступай в должность.

— А если я не хочу?

— Да как же ты не хочешь, чудак. Ведь я же тебе хорошее место предлагаю: работа легче, чем, я говорю, в лесу. Не станешь мокнуть под дождем, тонуть в снегу. Давай не ломайся.

— Спасибо, но я останусь на своей работе.

— Я для тебя, Сторожев, кто?

— Мастер.

— Старший?

— Старший.

— Я имею право представлять людей для нужд производства?

— Наверно.

— Так в чем же дело, Сторожев? Почему я не могу тебя перевести на другую работу?

— Я хочу работать в лесу — и шабаш.

Крутых быстро достал из кармана платок и спять вытер лысину.

— Я говорю, мы просим тебя, — сказал он.

— Не пойду.

— Так, значит? Хорошо. Вы мне больше не нужны.

— Зато вы мне нужны. Давайте все-таки поговорим всерьез о малых комплексных бригадах.

— Идите вы к черту вместе с ними, — взорвался Крутых, — вон с глаз моих. Еще хоть слово — и я уволю, рассчитаю тебя. Как бузотера — отправлю с участка.

— Да вы что? С цепи сорвались?

— Уйди, прошу, — вдруг ослабевшим голосом вымолвил Крутых и весь сник над столом, побледнел. Руки его потянулись к сердцу. Петруха схватил стоявший на тумбочке графин с водой, налил стакан и подал мастеру.

— Может, врача вам, Тимофей Григорьич?

Крутых махнул рукой — не надо — и, отпив из стакана несколько глотков, тихо проговорил:

— Выйди. Дай отдохнуть.

Петруха медленно прикрыл за собой дверь, вышел на крыльцо и долго стоял там, мял в руках свою фуражку, забыв надеть ее. С темного неба сыпался частый бесшумный дождь, а парень не замечал его. Петруха жалел, да, жалел Тимофея Григорьевича. Никогда он еще не переживал такого чувства вины перед человеком. Почему-то вспомнился ему Карагай, тетка, ее бледное лицо с синими подглазницами, ее отчаянный крик: «Что мне с тобой делать? Что?» Варнак ты, Петька, — в злом исступлении бранил себя Сторожев. — Взять бы да набить тебе морду, чтоб навеки зарекся ты собачиться с людьми.

Придя домой, Петруха поднял с кровати Покатилова, вызвал его на улицу и умоляюще попросил:

— Будь другом, Виктор, ударь меня по роже, чтоб я, как цуцик, лег в лужу.

— Ты что, пьян?

— Если б пьян…

— Тогда пойдем в барак, не под дождем же торчать.

В красном уголке, пустынном в этот поздний час, Петруха рассказал Виктору все, начиная со слов Мохрина и кончая своими раздумьями. В конце признался:

— Бывает же вот так, Виктор, что враз свалятся на тебя все твои грехи и промахи — и хоть ты волком вой.

— Ну, что я тебе могу сказать, Петруха, — пожал плечами Покатилов. — Просто не знаю. За то, что сознаешь уже свою хамовитость, хвалю. А с бригадами выход найдем. Соберем открытое комсомольское собрание и обсудим что к чему. Уж если коллектив поддержит, тут брат, правое дело. Это и сам Крутых поймет. Не дурак же он в конце-то концов.

И собрание было созвано. Вечером, после ужина, в столовой собрались рабочие лесоучастка. Они расселись на стульях, скамейках, подоконниках, кое-кто пристроился на чурбанах, притащенных с улицы. Зина вынесла с кухни ящик — рядом с нею пристроился Владимир. Он на все вокруг глядел тоскливо, был молчалив, даже вечно подвижные руки его, и те спокойно лежали на коленях.

Зина чувствовала, что на участке происходит нечто важное, интересное, захватившее всех ребят. Ей только странно, что всегда активный Володя Молотилов вдруг почему-то оказался в стороне от этого большого события. Он с улыбочкой-издевочкой глядел на ребят, многозначительно шевелил бровями. После выступления Свяжина доверительно шепнул Зине:

— Пустая трескотня все это, — и, налегая плечом на девушку, ласково предложил: — Пойдем, Зинушка, отсюда. На берег. Во, видишь, колун Петруха вылезает речу толкать. Не его же будем слушать.

— Нет-нет, Володя. Что ты, это интересно.

— Тише вы тут, — шикнули соседи.

К столу президиума подошел Петр Сторожев. На нем — рабочая куртка, рукава засучены, ворот расстегнут. Рыжие вихры на голове топорщатся во все стороны. Зина приметила, как он неторопливо, но прочно опустил свои тяжелые руки на стол, что-то уверенное, хозяйское чувствовалось в этих его скупых движениях.

— Я не стану рассказывать вам, что такое комплексная бригада, — начал Сторожев, — об этом вы слышали: Илья Васильевич в своем выступлении растолковал все. Скажу только, что тот, кто противится новому методу, или неизлечимо слеп или прожженный бюрократ. Я сам заявляю, что работаю не в полную силу, а мне говорят: так надо, так лучше. Кому это лучше-то, товарищ Крутых? Или возьмите чокеровщика нашего волока, Володю Молотилова. Он сам скажет, что работает спустя рукава. Это точно. А рядом с ним сучкорубам спину разогнуть некогда. И выходит: одни бездельничают, другие не успевают, третьи так себе работают, ни шатко ни валко. Разброд в волоке.

— Это ты врешь, — выкрикнул неутерпевший Молотилов. — Врешь. Работы хватает всем. Вы, правда, со Свяжиным любите дымок пускать.

— Крой его, Сторожев.

— Вот вам запись одного дня, — между тем говорил Петруха, доставая из нагрудного кармана куртки затертую четвертушку бумаги. — Верно, и мы со Свяжиным работаем не на пределе. За день наша пила занята шесть с половиной часов. Если же ей дать полную нагрузку, сучкорубам ни в жизнь не разобраться в кострищах. Мы предлагаем сделать просто: моториста, его помощника и чокеровщика привлекать на обрубку сучьев.

— Бестолковщину несешь… — упирался Крутых.

— Нет, не бестолковщину. Это и есть бригада. Где тяжело, туда и наваливаемся всем волоком. Сейчас, прямо говоря, мы со Свяжиным лесину свалили — и для нас она хоть пропадай тут. А в бригаде мы за нее будем болеть, пока она на лесовоз не ляжет. И каждый так.

Ребята зашумели, а Сторожев, сознавая себя победителем, упрямо говорил:

— Я предлагаю записать в решении: просить руководителей участка создать малокомплексную бригаду, а потом и всему участку перейти на новый метод труда.

Зине понравилось выступление Петрухи. Она горячо аплодировала ему, а потом, заглядывая в глаза Володи, спрашивала:

— Правильно он говорил, а? По-моему, здорово. Молодец Петруха.

— Трепач твой Петруха, — обрубил Молотилов, и на алых губах его блуждала улыбка.

Зина прищурилась на Владимира упрямо и строго и, не тая возмущения, сказала:

— А и себялюб же ты, Володя. Парню за это в ноги поклониться надо. А ты?!

Собрание закончилось поздно, и Тимофей Григорьевич Крутых, уйдя в контору, сидел там до вторых петухов: все думал и как назло ничего не мог придумать. Оставалось одно: уступить комсомольцам, иначе они дойдут до партбюро леспромхоза. «Дойдут, язви их в душу, — со злой обидой думал он. — Если все-таки настоять на своем, показать себя — от начальства может нагореть. Скажут, инициативу глушишь. Может, и в самом деле толковую штуку они затеяли. Черт с ними, пусть одна бригада работает. Молотилова, значит, поставлю возить горючее».