— Вчера прихожу домой и вижу: вот к этой внутренней двери полуметровыми гвоздями прибита стальная пружина. Дерево, разумеется, все исколото, краска испорчена, штукатурка — вон видите, — даже с потолка обвалилась. Надо думать, как он тут бил. И вот судите сами, Мария Семеновна. Я не выдержала: взяла и весь его хлам выбросила на помойку. Утром сегодня поднялся и, ни слова не говоря, ушел куда-то еще до завтрака. Времени сейчас, — Зоя Яковлевна поглядела на ручные часы, — половина девятого, а его, как видите, нет.

Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Марии Семеновне показалось, что на ресницах ее блеснули слезы. Молотиловой сделалось жаль хозяйку, и она участливо начала:

— Успокойтесь, Зоя Яковлевна. Они, дети, было бы вам известно, больше доставляют горя, чем радостей. Переживать от детей и за детей — удел всякой матери. Слышите? Ну, и успокойтесь. Мой муж, глядя на все проделки сына, говорит: перемелется — мука будет. Как воспитывать, вы спрашиваете? Скажу прямо: определите наклонности ребенка и помогайте ему развивать их. Наш нынче побывал в Москве у дяди — он артист Малого, может, слыхали. Олег Плюснин — так, возвратясь, живет и бредит театром. Уеду в Москву, твердит. Ребенок, что вы хотите. Скажу вам, Зоя Яковлевна, под большим секретом. — Молотилова перешла на шепот, приблизив свое плоское лицо к уху хозяйки: — Отец пока ничего не знает о наших планах. Он готовит Владимиру карьеру ученого. Но все-таки артистом, я думаю, интересней. Вот почему я вступила в тайный сговор с сыном. Вы, Зоенька, наверное, замечали, что наш Володя всегда на виду у людей. Вот даже при гостях дома или на вечерах в институте у папы он обязательно завладеет вниманием всех. И ведь его слушают. Что это? По-моему, он имеет задатки артиста.

Мария Семеновна счастливо улыбнулась, помолчала, близоруко разглядывая ногти своих пухлых рук, потом сразу потускневшим голосом сказала:

— Теперь о вашем. Вы у него никаких наклонностей не замечали?

— Непобедимая страсть к грязи, — невесело усмехнулась Зоя Яковлевна и, вздохнув, добавила: — Какие там наклонности, бог мой.

— Вот и сказывается, что вы неопытны, Зоя Яковлевна. Да-да. Если он у вас, говорите, таскает всякое там железо, что-то строгает, колотит — значит, у него есть пристрастие к слесарному делу. Уверяю вас, есть.

— Извините, Мария Семеновна, что вы хотите сказать?

— Что его надо отдать в ремесленное.

— Позвольте, однако, Мария Семеновна, свой так в артисты, а чужой в кузнецы, — тая обиду, возразила Вигасова. — Я в силах дать племяннику высшее образование. Посудите сами, что подумают люди обо мне, если я, кандидат наук, не сумею выучить одного ребенка. Да и перед его покойной матерью мне будет стыдно. А вы…

— Конечно, конечно, Зоя Яковлевна, — уступчиво залебезила Молотилова, и лицо ее расцветилось любезной улыбкой маленького рта. — Конечно. Только считайтесь с наклонностями.

В каждой дороге есть плохая верста. Так и в разговоре двух женщин провернулась досадная обмолвка, но собеседницы постарались забыть о ней и расстались любезно.

Спустя полчаса каждая думала о своем. Зоя Яковлевна вспомнила, что скоро начнется учебный год, Петька пойдет в школу, и обрадовалась. Он возьмется за книжки, запишется в какой-нибудь кружок, и улица перестанет дурно влиять на него.

Ближе к окраине Нижняя улица сплошь застроена маленькими домиками, с палисадниками перед окнами. За крашеным частоколом изгородей кипят зеленью черемуха, сирень, акация. На клумбочках, величиной с пятак, почти до снегу горюют астры да цветут желтым цветом измены ноготки.

Там, где кончается зеленый порядок улицы, справа от дороги, начинается овраг — глубокая промоина, пристанище бездомных собак и место городской свалки. В вёдренную погоду свалка богато расцветает мигающими блестками — это вспыхивают под солнцем жесть консервных банок, битое стекло и железная обрезь. Вечером, когда падает роса, мусорные кучи дымятся смрадом. Иногда из них выплескивается пламя, но быстро задыхается на воздухе: огнем гореть нечему.

В устье оврага карагайцы извечно копают песок, до изумительной чистоты промытый грунтовыми водами. Рядом, в сыром перегное, под бросовым щепьем, ребятишки добывают червей для ловли камского окуня.

Петька, чтобы не распороть ботинки о какую-нибудь железяку, разулся наверху. Вниз спустился босиком и на обычном месте, возле кривобокой и ощипанной березки, начал рыть червей.

Спину его припекало полуденное солнце. Жестяная банка, с проволочной дужкой, где мальчик хранил приваду, накалилась, будто на огне. Если смотреть на кромку оврага, то хорошо видно, как над землей струится согретый воздух. Петька уже давно разомлел на жаре, но усердно ковырял мусор подвернувшимся под руку заржавленным штыком. Ему сегодня надо много червей — он собирается на рыбалку к Тальниковым островам с ночевкой.

Время от времени он расправлял затекшие в коленях ноги и, стоя, прислушивался к звукам на дороге. Сверху в овраг иногда прилетают обрывки автомобильных гудков, падает сухое цоканье подков о щебенку тракта, скатываются хлябкой дробью звуки проезжающей телеги.

Проводив слухом тяжелый самосвал, Петруха снова было взялся за штык, но вдруг увидел справа от себя человека. Это был высокий мужчина, с крутыми плечами. Он только что вылез из песочной ямы, на ходу застегивая брючный ремень, поднимался по крутому скату наверх.

В фигуре верзилы Петька узнал что-то знакомое — вздрогнул и оцепенел: это был Тереха. Клешнятые большие руки, тонкая длинная шея, вытертая телячья шапка набекрень — он это, Терентий Выжигин.

Забыв о своих босых ногах, Петька прямо по куче мусора тоже полез наверх, сжимая в руке штык. На скате, из зарослей лопоухого репейника, доглядел, что у Терехи оседланная лошадь привязана к телеграфному столбу.

Пока Петька собирался с мыслями, мужчина взгромоздился в седло, тронул коня обочиной дороги в город. Тракт был пуст. Только на двух или трех столбах, разморенные жарой, дремали вороны: они даже головы не повернули, когда внизу проезжал всадник.

Отбиваясь от пыльного репейника, Петруха выскочил на придорожную тропку и побежал следом за всадником. Где-то на краю улицы Нижней он непременно догонит его, швырнет ему в голову штык и спрячется на просторных огородах карагайской окраины.

Конь под Выжигиным идет крупной рысью: из-под копыт его задних ног взметываются копешки пыли. Тереха держится в седле прямо, молодцевато, едва привставая на стременах в ногу с конем. Кажется, остановись Петька на секунду — и всадник мигом умчится от него, нырнет в пышную зелень улиц — там его не найдешь.

Уже Петька четко видит рыжую шерсть выжигинской шапки, видит, как засаленный воротник пиджака его то поднимается, подпирая давно не стриженные волосы на затылке, то опускается, обнажая черную испаханную морщинами шею. Именно сюда, в кромочку шапки, метит Петькин глаз. Промашки не будет.

Но произошло нечто неожиданное. Лошадь под Терехой, чем-то испуганная, вдруг шарахнулась вбок, попятилась на задние ноги, засуетилась на месте.

— Но-о-о ты, — ободряюще крикнул всадник, а когда оглянулся, то изумленно воскликнул, глядя на мальчишку: — Да откуда тебя выбросило, пострел? Лошадь-то испугал у меня. Носит вас везде нелегкая…

Петька не слышал этих слов, земли не видел под собой: сбилось все в сплошной сумятице-неразберихе. Оказалось, что гнался Петька не за Терехой, а за незнакомым человеком. Простая случайность отвела того и другого от беды.

День у Петьки был испорчен. О чем бы он ни начинал думать, все мысли оборачивались на Тереху.

Памятлива детская душа на обиды. Не знал Петька и сам, что горячей смолой прикипела к сердцу его боль от ударов сыромятного Терехиного ремня. Когда-то прежде от этой боли хотелось неистово плакать и кусаться, потом, с годами, все как будто улеглось и поросло быльем. Забылось будто все.

И вот встреча на песчаных ямах с незнакомым всадником заставила Петьку вспомнить день за днем свою горестную жизнь, и — на удивление — острая память цеплялась за самое безотрадное. «Тайга, она широкая, но и в ней тропки крестом ложатся», не первый раз слышит Петька Терехину угрозу, и сжимаются кулаки. Нет, он ничего не забыл, он все помнит.