За окнами — просторы Урала. Дали раздвинулись, будто воздух здесь стал прозрачней и светлей. В долинах рек — леса, от насыпи до горизонта в синей дымке — леса, леса и леса.

Порой из-за деревьев, как любопытный ребенок, выбегал огонек, чтобы поглядеть на поезд, за ним еще два, три, десяток, и вдруг в половодье огней разметывался город.

К станции Богоявленской комсомольцы подъезжали утром. В вагоне суета, шум, сборы.

— Вот и приехали, — весело объявил кто-то.

— Боже мой, лесище-то — ужас, — вздохнул другой голос, девичий.

Поезд остановился на небольшой станции. Далеко вправо и влево от железнодорожных путей навалены горы бревен, брусьев, досок, горбыля, шпал, дров, кучами лежат обрезки, сучья. Над всем этим маячит долговязая рубленная из кругляка сторожевая вышка. Где-то за курганом свежих опилок пронзительно, как поросенок, схваченный за ухо, визжит дисковая пила, тарахтит движок и вперегонки цепко тяпают топоры.

Только-только распахнулись двери, как в вагон хлынул и заполнил его приторно-сладковатый запах древесного гнилья, смолы, несвеже разделанных огромных лесин.

Приехавшие шумно рассыпались по полустанку, тащили свои пожитки на деревянную площадку у станционного домика, привязанного нитями проводов к высокому столбу, на котором прибит наскоро написанный желтыми, с подтеками, буквами лозунг: «Привет вам, молодые лесорубы!»

Встречать новоселов привалили все жители пристанционного поселка. Был тут и директор Богоявленского леспромхоза Поликарп Фролович Кузовкин, грузный мужчина, с большим добрым лицом. Он чутко приникал к разговорам ребят, перехватывал их вопросы и отвечал им. Молодежью остался доволен. Щерился в одобрительной улыбке и говорил, обращаясь к мастеру молодежного участка Крутых:

— Вот таких мы и ждали. Гвардия. Верно, Тимофей Григорьевич? Теперь ваш лесоучасток должен быть по всем статьям передовым. Так, что ли, мастер?

— Говорю, что голой рукой участок не тронь сейчас, — в тон директору отвечал Крутых и, сдернув с головы фуражку из черной кожи, старательно вытирал лысину застиранным платком. Глаза его нетерпеливо глядели в сторону сторожевой вышки, где на лежневке должны были появиться автомашины. Но там было пустынно.

— Что же с ними случилось, а, Поликарп Фролович? Неужто опять лежневка провалилась? Как вы сказали? Все может быть? И я то же говорю.

— Конечно. Эти таежные болота город засосут и поглотят. Ты пойди, Тимофей Григорьевич, в экспедиторскую — звони еще на участок.

— Слушаюсь, Поликарп Фролович, — быстро, по-медвежьи косолапя, Крутых укатился за штабеля неошкуренных бревен. Вернулся скоро и шумно объявил:

— Говорят, что идут. Давай, ребята, трогай к вышке, а там по машинам и — домой.

Солнце стояло уже высоко, и туман, запутавшийся в вересковых кустах на просеке, мягко розовел в солнечных лучах. Пригревало. Отошедшие с ночи комариные легионы яростно жгли лица и руки, прокусывали чулки на девушках и травили кожу беспрестанными уколами.

К диспетчерской, домишку с односкатной крышей, приткнувшемуся к длинным ногам вышки, подошло несколько грузовых автомашин. Владимир увидел их, схватил свой чемодан, гитару и бросился бежать, предупредив Зину:

— Ты двигай помаленьку, а я местечко у кабины займу: там меньше трясет. Надо думать, какая тут дорожка.

Он торопился. Громоздкий чемодан кривобочил его, сбивал на мелкий шаг.

Зина подняла свои вещи и пошла следом. Но через десяток шагов выдохлась. Пальцы рук онемели и сами по себе выпустили тяжелую ношу.

«Убежал зачем-то, — почти заплакала девушка. — И мама тоже хороша — насовала всего. Не хватает еще чугунной сковородки да утюга. Майся вот».

Чуточку передохнув, она снова подняла свои два чемодана, сумку, сетку, сверток и снова, сделав дюжину шагов, остановилась. По щеке девушки скатилась слезинка. Первый день и первая слезинка на новой земле. А впереди так много дней!

Налегке, с одним вещевым мешком за плечами, догнал Зину Петруха Сторожев. Он заглянул в лицо девушки и укоризненно спросил:

— Пол-Карагая, наверное, везешь в своих сундуках и узелочках?

— А тебе что?

— Мне-то ничего. Ну-ка.

Он плечом оттеснил ее от чемоданов, подхватил их и свободно, легко зашагал по тропке меж пней и ворохов древесного хлама. Она покорно шла за ним, смотрела на его крутой затылок, на большие напряженные от тяжести чемоданов плечи, и в груди ее копошилось раскаяние: «В нем нет ничего хулиганского. Он просто неотесанный парень. И зря ходила я жаловаться на него. Зачем? Как девчонка-первоклассница…»

У автомашины, в кузове которой выше всех маячил Молотилов, Петруха поставил чемоданы на землю и смущенно сказал:

— У вас, у девчонок, всегда почему-то много вещей. Так уж, видно, и должно быть.

Ничего не ответила Зина и глаз не подняла на парня. Когда он пошел в хвост автоколонны, Володя ему вслед посмеялся:

— Эй, Петруха, мерси.

— Хлебай на здоровье.

Устроившись у кабины рядом с девушкой, Владимир поинтересовался:

— Ты просила его помочь, да?

— А что?

— Сторонись ты его — темная личность.

Мчится колонна автомашин по деревянному настилу — лежневке, увозя молодежь на лесоучасток. Они поют песни, и глухой лес затаенно слушает их.

Вот она, дремучая тайга, которую знали ребята по школьным учебникам да книжкам краеведов. Все вокруг дико, чуждо человеку. Стволы деревьев, будто от холода, укутаны мхом-бородачом. Сосны — что свечи. Высоки и прямехоньки: каждую клади в сруб с двадцатиметровым прогоном. Часто лежневка пересекает заболоченные гари с прошлогодними будыльями камыша и жухлых стеблей иван-чая. Вековые деревья вместе с разлапистыми корнями вывернуты из земли и набросаны одно на другое. Какую же силу должна была иметь бушевавшая стихия, если она сумела заматерелые кедры переломать, как спички, и нагромоздить из них такие костры, что подступиться к ним нет никакой возможности! Право же, легко подумать, что по лесу с косой прошелся великан и, развернув богатырские плечи, под корень снес таежные урманы.

Страх и тревогу навеяла лесная дорога на Зину Полянкину. Девушке снова хотелось плакать о своей жизни, которая с этого дня на веки вечные отдана ею во власть дикого леса. «Навсегда, навсегда, навсегда», — твердил Зине чей-то голос. Она упорно пыталась понять, почему же в такой нелегкий час ее товарищи и подруги беззаботно поют? «Таятся в песне», — просто объяснила себе девушка и немного успокоилась.

Пока ребята разгружались и мылись на берегу Крутихи, мастер Крутых метался по поселку, ежеминутно вытирая потеющую лысину. Он побывал в бараках, приготовленных под общежитие, в конторке, всегда пустующей днем, в только что срубленной бане и наконец пошел в столовую. Хотелось Тимофею Григорьевичу показать новоселам свое хозяйство в лучшем виде. Закончив осмотр, он пригласил молодежь в столовую. Шагал впереди всех, обдумывая речь, которую собирался сейчас сказать.

Владимир и Зина сели рядом, на углу длинного, наспех сколоченного стола. От досок его, выструганных кое-как, пахло новизной.

Столовая — просто времянка из теса, без пола и рам в окнах: столы вкопаны прямо в землю; с кухни в щели переборки валит дым. Зина смотрит на все это и не верит, что останется здесь жить навсегда.

Пока накрывали столы, молодежь расселась и притихла.

Крутых вытер лысину, зачем-то долго разглядывал свои широкие короткопалые кисти рук и уже потом, давясь волнением, попросил:

— Ребята, давайте потише, — откашлялся и продолжал: — Прибыли вы к нам, ребята, я говорю, в самую горячую пору. Впереди лето. Очень кстати. Здесь мы будем основывать новый лесоучасток. Назван он вашим именем — Молодежный. Тут пока, я говорю, вековечная тайга. Три барака вот поставлено да десятка полтора домов — вот и все. Уж вы сами постепенно срубите себе настоящее жилье, клуб, пекарню, магазин, столовую… На трудное, я говорю, но хорошее дело приехали вы. Руководители леспромхоза надеются, что вы с честью справитесь с заданием.