Так и уехал Захар, незлобиво ругая себя и все, что ни попадалось на глаза. Он снова своей руганью прикрывал тайную надежду на улов, а в глубине души был совершенно уверен, что рыбалка выйдет удачной: и ночь стояла теплая, парная, и ветерком веяло на изломе ночи, и чавканье, чмоканье отчетливо слышал он в камышах, да и вода была какая-то особенная, мутная-немутная, но явно потревоженная ошалевшим нерестящимся карасем.

Павел слышал, как Захар отчалил от берега, как зашуршала осока о борта его лодки, как мягко ударилось весло о мокрое дерево. Потом наступила тишина. Павел плотнее завернулся в телогрейку, но тут же понял, что сон больше не придет. В голове все яснее и настойчивее бились мысли о том, что Наденька тоже не спит. Он вспомнил ее грустные глаза, и прежнее чувство вины перед нею вернулось.

Он не таясь подошел к кострищу, где на старой сухой осоке, завернувшись в отцовский дождевик, спала Наденька, и опустился на колени:

— Наденька. Холодно тебе, а?

— Немножко вот…

Над озером занималась заря. В крепи, вдоль по берегу, вскрикивали утки, и сухая осока у кострища шумела на тихом ветру.

Вечерело.

Бакенщик, одноногий старик Федул, зажег на отмелях бакены. На той стороне реки Протоки, в тальниковых зарослях, копилась сонливая темь.

От реки тянуло сыростью и прохладой; пресно пахло илом и смолой от лодок у причала. Алый небосвод на западе почти угас под пеплом сумерек, а вода в реке тоже потускнела, ослепла будто. Чутко вокруг, так чутко, что, кажется, слышен весь мир. Откуда-то доносятся далекие и гулкие удары — будто кто-то бьет в днище опрокинутой лодки. А зачем бьет — пойди угадай.

В речной беседке деревянного причала осталось только двое, ожидающих катера: Леля Вострякова, сборщица живицы, и старик Матвей Прохоров, бондарь. Оба возвращаются из Старопашенского леспромхоза на свой Елагинский участок. До участка катером двенадцать часов езды, а если идти пешком, прямиком, по таежным тропам, — за десять можно быть дома. С отдыхом, конечно.

Прохоров устал глядеть на пустую реку и, уткнувшись носом в прокуренную бороденку, надсадно и зло сопит. Сердится старик, что послушался девчонки и остался с ней ждать катер. Сейчас, в сумерках, они бы как раз подходили к своему участку, а тут…

Недобрым словом вспомнил Прохоров и жену свою.

— Уж ты, Матвей, хорошенько приглядись к этой Лельке, — провожала она мужа до самых ворот. — Верное, знать, дело: наш возьмет ее. А что она за человек, мы с тобой не знаем. Бабы сказывают, работящая-де…

— Хватит петь «работящая». Вот сбегаем в два-то конца, так дело покажет, работящая ли. На язык востра. Вчера у начальника слова никому не дала сказать. Две бочки у ней с делянки не вывезли, так она секет да рубит, секет да рубит.

«На словах-то бойка, и меня обаяла: «Будьте добры, Матвей Лазарыч, подождем, пожалуйста. Ну, Матвей Лазарыч…» Тьфу, пень старый. Будто и я туда же, разленился. А дома дело ждет. И верно старики говаривали: стели бабе вдоль, а она меряет поперек».

Леля угадывала мысли Прохорова и раскаивалась, что уговорила его остаться: пусть бы шел. Она и сама теперь не верила, что катер придет. Может, он сел на мель, сломался или послали его куда-нибудь за срочным грузом. Мало их, катеров, на Протоке.

Иногда поднимал голову и Прохоров, прислушивался и, помешкав, злорадно зудил:

— Глядишь? Катер-то, он — не миленок, на глаза твои не позарится, не прибежит. Сбила меня с панталыку. Хоть бы я, примерно взять, тут не хаживал, ну тогда, куда ни шло — сиди и жди, а то…

Прохоров сунул кисти рук в рукава своей телогрейки, передернул плечами и продолжал ныть, передразнивая Лельку:

— «Подождем, Матвей Лазаревич. Подождем». Ох, и ленивый вы нынче народ.

— Ну, Матвей Лазаревич, — взмолилась девушка. — Я-то при чем…

— При лени своей — вот.

Просятся на язык Прохорова злые слова, но говорить с девчонкой нет желания: разве она поймет что-нибудь. Он свернул «козью ножку», долго между большим и указательным пальцами крутил порожнюю трубочку, потом набил ее махоркой, закурил, успокаиваясь.

— Вот как я рассудил, — миролюбиво сказал Матвей, осоловев от курева. — Ты как хошь, а я пойду к Федулу в караулку и лягу спать. Не будет сегодня твоего катера. Тьфу, — опять сорвался старик. — Пошел я.

Матвей Прохоров взял свое ружье, нелегкий мешок с покупками и стал взбираться на крутояр по скрипучей деревянной лестнице, а когда поднялся наверх, из темноты невидимый, неласково позвал:

— Пойдем и ты.

— Я подожду еще, — отозвалась девушка, и голос ее эхом рассыпался над рекой и затерялся где-то в черном бархате того берега.

— Все бы ты каталась, — бурчал Прохоров, подходя к караулке Федула. — И что за народ пошел, ну скажи, шаг по рублю.

Навстречу из-за угла с охапкой дров вышел одноногий Федул.

— Ты кого ругаешь, Матвей? — спросил бакенщик и ткнул деревяшкой низенькую дверь. — Милости просим.

В темной караулке пахло теплом и подгоревшим хлебом. Прохоров ощупью нашел лавку, сел, опустив к ногам мешок и ружье.

— Бранюсь, слушай, — заговорил он, когда Федул управился с печуркой и огонек приветливо замигал в круглых дырках железной дверцы. — Все не по мне. Молодежь, говорю, у нас своевольная. Нету для них старших — и шабаш.

— Все по-своему норовят, — поддакнул Федул.

— Попутчицу журю.

— Лельку-то?

— Ну. Ведь девка она, у ней, слушай, умишка для себя нелишка, а она старших берется поучать. Вчера доходим до ваших вырубок, она и говорит: Матвей-де Лазарыч, я здесь дорогу короче знаю. Давайте вас проведу. Иди, толкую, куда укажут. Иди. Нет, слушай, свое. Ну прилипла, ровно паутина. Плюнул, уступил: веди. Пошли и влопались в болото. Кружили, кружили, едва вышли.

— Да как же она тут обмишурилась? — удивился Федул. — Ведь она, Леля-то, тутошняя, наша. У вас на участке она давно ли? Наши места она должна знать. Сказать тебе, Матвей, Лелька всю округу взяла с ружьишком, когда еще в школу бегала.

— Может, ты, Федул, и тому не веришь, что я теперь вот в твоей табакерке сижу? А ведь сижу по ее милости. Мне бы сейчас надлежало дома возле самовара греться. Потому и говорю, молодые, они ноне страсть как себя берегут. Чтобы сделать лишний шаг — упаси господь.

— Может, она и тебя пожалела, Матвей.

— А что с тобой разговаривать, — в сердцах махнул рукой Прохоров и, поняв, что взял не тот тон, добавил виновато: — Пойду-ка покурю на волю да вздремну у тебя.

Прохоров вышел, а Федул остался сидеть у печурки, улыбался и тихонечко говорил сам с собой:

— Какой ты был, Матюшка-перец, таким и умрешь, видно.

А Леля забыла думать о своем сердитом спутнике и о катере. Что он ей? Разве она ленилась или боялась идти домой по тайге? Конечно, нет. К этому ей не привыкать.

Леля выросла на Протоке, и сейчас, уведенная судьбой своей от родимой реки в леса, тоскует. Там, на Елагинском участке, куда ни глянь, всюду лес и лес, к этому надо привыкнуть. Правда, речка тоже есть, Карабашкой называется, катера по ней ходят, но что она значит в сравнении с Протокой!

Вот и хотела Леля прокатиться по Протоке, да не пришлось. Ну что ж, и с берега хоть поглядеть на родную реку. А то когда еще увидишь.

Уже ночь. А ночи над рекой особенные, какие-то серебристые, подсвеченные, и кажется, что вода умеет хранить не только тепло, но и свет солнца.

Леля почувствовала, что у нее застыли руки и плечи, однако решила провести здесь всю ночь и встретить рассвет. Она несколько раз поднималась по лестнице на высокий берег, и тогда размах реки становился еще шире, а огоньки бакенов начинали бледнеть. Чуть-чуть на востоке промылась зарей каемка неба, пришел Матвей Лазаревич, готовый в дорогу.

— Ты как решила? Пойдешь?

— Пойду, Матвей Лазаревич. Я сейчас.

— Вчера бы так-то, — пробурчал вслед Леле старик.

Девушка на причале надела свой рюкзак, вскинула на плечо ружье, и они отправились домой, на Елагинский участок.