— Говорю.
— Может, это и верно. А почему? Потому, что я все время думаю. Перед тем как что-нибудь сделать, я все-все обмозгую. И думал вот я на днях о таком деле. У нас на участке есть очень хорошие ребята, передовики.
— И я говорю.
— Так вот нельзя ли бы их, особенно толковых, выдвигать на более ответственные работы. Повышать.
— Правильно ты подметил, Молотилов. Надо выдвигать. И будем. К тебе вот я примеряюсь. Ты очень даже пойдешь на выдвижение.
— Когда, Тимофей Григорьевич? — не вытерпел Молотилов.
— Ну, как тебе сказать. Жизнь подскажет. А тебе, что, уже надоело ходить в сучкорубах?
— Да нет, Тимофей Григорьевич. Уж кто-кто, а вы-то знаете, я люблю работать, всего себя отдаю. Но хочется мне, Тимофей Григорьевич, — между нами говоря, — взяться за такое дело, где бы и голова работала. Я слышал, что при леспромхозе курсы какие-то открываются — туда бы мне.
— На трактористов станут учить. Со всем моим удовольствием направлю тебя, Молотилов. Узнаю вот, и милости просим.
Обходя большой куст вереска, они ненадолго разминулись. Когда сошлись опять, Крутых положил свою чугунную руку на высокое плечо Владимира и, глядя на него снизу вверх, сообщил:
— Ты мне, Молотилов, я говорю, понравился с первого разу. Ты всем взял: и работать стараешься, и к старшим уважение у тебя есть, и все такое. А остальные, я говорю, люди какие-то, как бы тебе сказать, гордые, что ли, понимаешь. Не поздороваются толком, не спросят ни о чем. Будто они все знают сами. Я мастер участка, а их это совсем не касается. Даже обидно сделается другой раз. По-моему, дисциплины нужной нет у людей. Занозистый народец.
Крутых промокнул лысину огромным платком, против обыкновения чистым, и доверительно молвил:
— Ты помнишь, когда у Свяжина помощник ушел на больничный? Так вот я тогда еще говорил, надо, мол, Молотилова определить к Свяжину: парню понравится там. Это тебя, значит. Не дали ведь. Прибежал Свяжин, потом еще кто-то из ваших: давай им Сторожева — и шабаш. Ничего не мог сделать. Язви их. И этот старый корень, Свяжин, туда же. Так вот из-за этого разбойника Сторожева ты, Молотилов, и не попал на выдвижение.
Зубами скрипнул от злости Владимир Молотилов, когда услышал о том, что Сторожев начинает не на шутку обретать авторитет в поселке. Свяжин и кто-то из комсомольцев, наверное, секретарь Виктор Покатилов, ходили биться с Крутых не за Молотилова, а за Петруху. Вот оно как. Вот, оказывается, почему даже глупыш Зинка и к слову и просто так хвалит Петруху: «И ты, Володя, и Петруха, и Виктор — вы все герои…»
Молотилов сжал кулаки, почувствовал, как наливаются жаром шея, уши, лицо. Быстро, росчерком молнии перед ним мелькнули все обиды, понесенные от Петрухи. Мсти, Владимир. Самый тебе подходящий случай. Молотилов сказал:
— Насчет ребят, Тимофей Григорьевич, вы верно сказали: неучи все подобрались. И Сторожева защищают — тоже верно. И почему? Да потому, что боятся его. И вам надо остерегаться. Этот злодей ни перед чем не остановится. Я его знаю с детства: жили в одном дворе. Он же утопил в Карагае пенсионера. Да. Убрать его надо с участка. Выгнать.
— Ну, работать-то он…
Крутых запнулся за валежник, упал на руки — фуражка вперед отлетела, плюхнулась в мочежину. Владимир быстро выхватил ее из воды, отряхнул, рукавом пиджака вытер.
— Пожалуйста, Тимофей Григорьевич.
— Спасибо, Молотилов. А теперь о тебе договорим. Я вот так думаю: давай-ка ты, Молотилов, переходи в чокеровщики. Работенка, я говорю, колготная, однако супротив сучкоруба она очень даже полегче. И возле трактора ты будешь опять же. Может, к водительскому делу понатореешь сам. А насчет курсов, я говорю, слово-олово. Разузнаю вот, и скатертью тебе дорожка. Значит, в чокеровщики-то согласный ты?
— Временно, Тимофей Григорьевич?
— Я и говорю, на пока. Я тебя определю к Покатилову. Гляди, парень это опытный. Да он тебя без курсов трактористом изладит. Вот тебе и выдвижение. Постой-ка, кажись, мы приехали. Стой давай! — закричал Крутых лесорубам. — Стой, говорю!
Махая фуражкой, он ринулся вперед, но Молотилов удержал его за рукав и умоляюще попросил:
— Только уж вы, Тимофей Григорьевич, прошу вас, никому о нашем разговоре. Уж очень прошу.
— Все-все, — пообещал мастер. — Наш разговор на замок заперт.
Днем работалось легко: обещания Крутых обнадежили Владимира, приободрили его. Но вечером, после смены, как вспомнил он, что ждет его барак, сырой, шумный и неуютный, и опять потускнел. Даже идти из делянки вместе со всеми не хотелось: только и разговоров у парней — кубометры, хлысты да план. И как им не надоест одно и то же!
В поселок шел один, прямиком по тропинке, проложенной, вероятно, ягодниками, потому что справа угадывалась низина — места, обычно заросшие малинником и смородиной. Под ухом звенели комары. Лес, как всегда в тихую погоду, шумел однотонно и глухо.
Вдруг совсем рядом прозвучал хриплый уставший голос:
— Здравствуй, мил-человек.
Владимир окаменел от неожиданности и остановился, не закончив шаг. Навстречу ему перелезал через колоду большеголовый бородач с топором в руках.
— Табачку бы мне, мил-человек, — и остановился, поняв, что напугал парня. — Я тутошний. Лыко драл…
Судорожно вертя головой, Владимир дико осмотрелся по сторонам и ударил назад со всех ног. Гибкая еловая ветвь стеганула его по лбу и сбила в моховой колодец фуражку.
— Стой, мил-человек, — умоляюще воскликнул борода. — Какой ты холеры испужался? Погоди ужо.
Он еще какое-то время с надеждой смотрел вслед убегавшему — не вернется ли тот за своей оброненной фуражкой. Не вернулся. Но там, где лежала фуражка, бородач увидел тропу: едва приметной цепочкой следов она вилась по мшистому болоту, через валежник ее видно лучше — тут на упавшей сухарине кора каблуком сбита, там хворостинка в мох втоптана, а чуть подальше, на иструхшей колоде, весь сапог отпечатался. Бородач вдруг расправил плечи, широким жестом погладил нечесаную, одичавшую бороду и блаженно улыбнулся. Где-то близко жилье! Где-то близко люди!
XIV
Третий день на исходе, как Батя покинул Терехину избушку на Волчьих Выпасках. Все время путь свой держал на заход солнца: надеялся, что рано или поздно выбредет на железную дорогу, что рассекала тайгу с севера на юг. Но вчера было пасмурно, и мужик потерял направление, почти весь день кружил по болоту, а к вечеру наткнулся на свой же ночлег. Оробел Батя не на шутку: тайге ни конца ни краю, а у него в мешке пара сухариков да щепоть соли — вот и весь провиант. До сих пор он не раскаивался, что ушел от Терехи. Жить рядом с ним стало невмоготу.
На Богоявленской, когда сговаривались искать клад, Тереха без лишних слов, но с глубоким убеждением обещал Бате:
— Чтобы мне с места не встать, а коробку мы отыщем. Откопаем как есть и до крошечки все разделим пополам. Золото! Уцепимся мы за него. Поглядим, какое оно есть.
Батя поверил в обещанное Терехой счастье и без колебаний пошел за ним.
В лесу он быстро заразился Терехиной страстью поисков и от зари до зари рыскал по чащам и завалам. Ни одной ямки, ни одной кочки не обошел, чтобы не разворошить. Где-то тут, под руками, зарыто несметное богатство — не ленись, и весь век припеваючи жить станешь. И трудился Батя на совесть. Но как бы поздно ни приходил на стан, Терехи там не было, и Батю охватывало тоскливое чувство одиночества. Чтобы не поддаться ему, он разжигал костер, готовил варево и подолгу кричал напарника, звал к ужину. Зря звал. Будто за тридевять земель унесло Тереху, не дозовешься. «Что же это получается, — сердито рассуждал Батя. — Живем мы, как бирюки. Слова друг другу не скажем. Нешто мы напарники. Вот и покалякать бы за котелком каши, отвести душу табачком. А одному какая еда! Кусок поперек горла становится».
В лесу глухая тишина. Темень. Холодок стелется по земле. Только и радости, что костер. Потрескивает он смолевыми сучьями, дымок от него ползет по отсыревшей траве. В избушку дверь приветливо распахнута. Спать бы надо Бате, да на него наваливались думы о прошлом.
