«Эх, — размышляет он, — что ты там ни скажи, а любо-дорого работать бригадой. Люди возле тебя опять же, и ты возле людей. Торопишь их на работу, не без ругани, само собой… Избу как-то на Богоявленской за две недели надо было срубить. Тоже ночами работали. Уж под конец, кажется, не ты топором командуешь, а топор тобой. Но вот устроят мужики перекур, отойдут в сторонку, увидят, что изба растет, оживут, приободрятся.

«Ай, Батя, будь он живой, — восхищается хозяин. — Гляди, востроглазый, как он паз-то вывел…»

Батя вдруг встрепенулся и поднял глаза: по ту сторону костра стоял Тереха. Батя не первый раз с тревогой и боязнью отмечает, что Злыдень любит появляться воровски, тихо и бесшумно:

— Ты, Филиппыч, хоть бы кашлянул, что ли, когда подходишь, — просил даже как-то он Тереху, но тот и на слышал будто.

Выжигин уставшими глазами смотрел на огонь и думал о чем-то своем. Потом взял котелок с уже успевшей остыть кашей, ушел в тень березки и начал есть.

— Терентий Филиппыч, слышь, — позвал Батя, — убоинки бы нам какой ни на есть пожрать. А то даве иду, а у меня ноги подсекаются.

После долгого молчания Злыдень отозвался слабым булькающим голосом:

— Я сегодня упал и чую: твердость под рукой. Мох сковырнул — лошадиный череп. Тьфу.

Тереха вернулся к костру и лег спиной к нему, натянув на уши воротник телогрейки.

— Как же с убоинкой-то, Филиппыч? Отощаем ведь, Филиппыч?

Но тот молчал, хотя и не спал, — Батя это чувствовал.

— Может, ты захворал? Да какую ты холеру молчишь? — вскипел вдруг он, — По-бирючьи я тут жить не буду. Слышишь?

Тереха быстро встал на ноги, в слабом свете затухающего костра глаза его горели ядовитым огнем, но ответил он спокойно:

— Погоди. Я скоро, — так же бесшумно, как и появился, Тереха исчез в темноте. Ночевал он где-то в лесу. А напарник его, лежа на нарах в избушке, до рассвета не мог уснуть: ему всю ночь казалось, что Тереха шастает где-то совсем рядом, обдавая вспотевший Батин лоб ощутимым ветерком.

Вернувшись как-то на стан, Злыдень не обнаружил Бати. Заглянул в избушку — нет и мешка его в изголовьях. «Убег! — как молния, пронзила Выжигина страшная мысль. — Ушел. Мое золото унес».

Злыдень — лесной человек: он узнает, где за ночь ветер прошел, а уж человека подавно выследит. Километрах в десяти от Волчьих Выпасков он догнал беглеца. Хоронясь за деревьями, высмотрел, что несет он с собою. У того, кроме пустого мешка за плечами и топора в руках, ничего не было.

К избушке своей воротился успокоенным, но ненадолго. Уж на другой день опять мутило что-то Тереху. Места себе не находил. «Ой, беда случится, — мысленно вскрикивал Злыдень. — А деньги мои, тут ли они?» Мужик долго шарил под нарами, куда в землю были спрятаны деньги. Все оказалось на месте. Пересчитывая хрустящие бумажки сотенных, Злыдень вдруг беззвучно засмеялся: он вспомнил, что Батя ушел, не взяв расчета.

После встречи с Володей Зина не могла уснуть до утра. Спрашивала сама у себя: «Неужели Володя, член нашего бюро, активист, мог назвать всю нашу жизнь звериной? Оскудение ума, говорил он. Он, наверное, решил бежать. Нет, Володя так не сделает. Почему он стал замкнут? Да ему просто не о чем говорить со мной. Не любит он меня. Не любит. И пусть. Его дело. Только бы не мучил, а взял и сказал прямо… Я его сама не люблю. Сама», — почти вслух шептала Зина.

А дня через два в столовой произошел случай, который окончательно выбил девушку из колеи.

Был вечер. К ужину собирались рабочие. На двух столах вдоль стен, ожесточенно щелкая костяшками о столешницу, резались в домино ребята. Вокруг них толпились досужие ротозеи, задорили, зудили игроков:

— Кривоклинов, давай!

— Ио-го-го, рыба. Крой.

— Ловко он его зарыбил.

Зина, подавая на раздаточное окно тарелки с супом, пристально следит, не появится ли Володя в столовой. Хоть бы одним глазом увидеть его, одним словечком переброситься. Но парня нет и нет. У пожарного сарая в обрезок рельса звякнули девять раз. «Если я не успею принести три тарелки, и он придет, — значит, любит по-прежнему», — загадывала Зина и нарочно затягивала счет. Налита уже седьмая тарелка, а девушка не соглашается с условием и загадывает заново.

Скорая и ловкая в работе Фаина Павловна не терпит медлительности в своих помощницах. В нужную пору она сама крутится волчком, должны крутиться и Миля с Зиной. А если к этому случись еще какая-нибудь неполадка — не подвертывайся под горячую руку Косовой — разнесет.

Фаина Павловна уже давно видит, что Зина от котла к окну несет тарелку медленно-медленно. Никак не привыкнет к быстроте. «Ну, никак, — негодует про себя женщина. — И у какой же матери росла она. Горе».

Стряпуха бралась подавать сама, и очередь у окна вмиг исчезала. Но в самую горячую минуту у входа, под потолком, где скрещивались и переплетались у распределительного щитка жилы многих электрических проводов, что-то лопнуло, сверкнуло, и кухня погрузилась во мрак.

Вся столовая враз загудела, засмеялась.

— Эх вы, эх мы, на мне новые пимы, — пропел чей-то веселый голос.

— Пожрать толком не дадут, — злобно сказал кто-то.

И Зина слышала, что это сказал Володя.

— А все из-за тебя, Зинаида, — с сердцем бросила Косова. — Ворочаешься, как телок на льду. Можно бы уже всех мужиков накормить. А теперь, видишь, что.

В примолкнувшей столовой спокойно и обнадеживающе прозвучал голос Петрухи Сторожева:

— Постой, ребята. Это пустяк какой-то. Я помогу нашим поварам.

Он пробрался к окну:

— Фаина Павловна, что там у вас?

— А бес его знает, чиркнуло что-то вон под матицей.

Сторожев мигом оказался на кухне, по бельевому шкафу залез к щитку, поковырялся там в капризном электрохозяйстве, сжег десяток спичек и вдруг весело крикнул:

— Огонь!

Кухня осветилась, ожила.

— Ай да Варнак, — сказал кто-то негромко и удивленно.

— Будь здоров, Петруха дело знает, — отозвался ему другой голос, тоже негромкий, но услышанный всеми. А Петруха, стоя на верху шкафа, улыбался. И был он для Зины в эту минуту красивее и лучше всех ребят.

Мигом подобревшая Фаина Павловна пальцем поманила к себе Зину и ласковым голосом попросила:

— Ты не сердись. Всем я вам добра хочу. Поняла ли?

— Поняла.

— Ну и ступай. Принеси дров. А я сама уж тут.

Следом за Зиной во двор вышел и Петруха.

— Зина, — тихо окликнул он.

Девушка остановилась.

— Зина, — совсем тихо повторил Петруха и приблизился к девушке, увидел ее глаза, доверчивые и влажные.

— Зина, — горячо заговорил он… — Наверное, Володька тебя расстроил. Может, тебе помочь надо? Скажи хоть слово.

Она молчала, тронутая не словами, а тоном этих слов, искренним и дружеским.

— Друг я тебе. Помни это.

Девушка подняла глаза, собираясь что-то ответить, но Петруха сам не знает, как это произошло — он наклонился и поцеловал ее в открытые губы.

Ни словом не обмолвилась Зина, ушла, и показалось парню, что ушла она еще грустнее.

Утром в делянку Петруха шел окольными тропами: боялся попутчиков с праздными разговорами. Хотелось быть одному и думать только о своем. Когда подошел к вагончику, Свяжин уже разматывал кабель, поглядывая на купы деревьев. По всему было видно, что лесом Илья Васильевич был доволен: сосна от самой грани делянки и вглубь, с гривы на гриву, шла кондовая и обещала хорошую валку.

Петруха взялся было помогать мотористу, но тот поглядел на него и серьезно сказал:

— А ведь ты не умывался сегодня.

— Да вы что, Илья Васильевич? Смеетесь?

— Рассмеешься. Черт-те что на лице-то у тебя.

— Что же, а?

— Написано, что ты миловался вчера с сударушкой. Ах, бесстыжий. И с такой рожей идешь на люди.

Петруха хотел отпереться, но где-то на эстакаде громкий голос, словно для всей лесосеки, дважды вторил: