А проводив гостя, выглянул в окно. Петруха шел не торопясь, круто согнув широкую спину. «Беды бы какой не наделал: лихой парень», — с неосознанной тревогой подумалось Свяжину. Он снова лег в кровать, закрыл глаза, но сон уже сняло как рукой. Угадав беспокойство мужа, Ольга Кирилловна ворчливо сказала:

— Хоть бы старое дал. Кто знает, что за человек. Без малого две тысячи вляпали. Бездомовый ты какой-то…

— Пойду-ка тюкну дровец, — вместо ответа сказал Илья Васильевич и начал натягивать рубаху, не глядя на жену. Ее взгляд чувствовал на себе, потому и торопился.

Предчувствия не обманули Свяжина: прошел день, за ним другой, а Сторожева все не было. Не появился он и через неделю.

В поселке среди ребят распространился слух, что Сторожев вслед за Молотиловым дезертировал с участка. Это подтверждалось фактами. Утром, когда Петруха заходил к Свяжину, его видел сторож дед Мохрин: парень был с ружьем и с небольшим вещевым мешком за плечами. Он долго беседовал о чем-то с водителем лесовоза, который шел на станцию Богоявленскую.

В конторе сидели двое: Тимофей Григорьевич Крутых и Виктор Покатилов. У Крутых лысина закрыта носовым платком, в глазах мигает злорадный огонек.

— Этот пройдоха Сторожев утек. Ясно, я говорю. Я разговаривал с Богоявленской, и мне сказали, что видели его там. Ви-де-ли.

— Да, может, не он, Тимофей Григорьевич, — хмурился Покатилов. — Я не верю, чтобы он убежал. Вы знаете, когда мы по его инициативе создали первую комплексную, он, знаете, радовался как. Нарочно этого не сделаешь. От души радовался.

— Правильно. Радовался, и я говорю, потому что вы плясали под его дудку, под дудку нарушителя производственной дисциплины. Вот он и радовался.

— Почему «нарушитель производственной дисциплины», Тимофей Григорьевич? Я вас не понимаю. Ведь малые комплексные бригады хорошо работают.

Крутых сдернул взмокший платок с головы, сердито скомкал его и бросил на стол:

— Хватит, товарищ Покатилов. Не об этом сейчас разговор. Вчера убежал у нас лучший рабочий Молотилов (сгоряча едва не ляпнул, что написал ему замечательную характеристику), сегодня, я говорю, еще один… Я говорю, к новому году мне не с кем будет закрывать план. Надо собрать собрание и дать всем нагоняя. Позор. Работы нет комсомольской. Хватит. Не хочу слушать.

— Почему у вас, Тимофей Григорьевич, такой тон? Мы с вами говорим о делах, за которые отвечаем оба в равной степени. И не должны друг на друга кричать.

Покатилов высказался спокойно, в упор глядя на Крутых. Мастер участка нетерпеливо пошевелил плечами, но сдержался.

— Ты, тово, я говорю, не серчай. Общее дело решаем. Хочется, чтобы оно на мази было. Помнишь, при тебе ведь директор-то леспромхоза сказал, чтобы участок в передовые вышел? А у нас люди текут. Не хорошо, я говорю. На каком я счету буду? Так нельзя дальше.

Кто-то, со скрипом попирая половицы, вошел в темный коридор конторы, нашарил ручку двери и отворил ее без стука. Свяжин. Он снял фуражку, но не поздоровался. Вид озабоченный. Вислые усы совсем поникли и даже закрыли углы плотно сжатых губ. Постояв у дверей, он подошел к столу мастера:

— Что же ты, Тимофей Григорьевич, не шьешь не порешь? Ведь парня-то седьмые сутки нету. Где он? Что с ним? Может, его и в живых уже нету.

— Я слышал, он у тебя ружьецо унес.

— Да черт с ним, ружьем-то. Я о человеке говорю.

— Вот полюбуйся, полюбуйся, товарищ Покатилов, — засуетился Крутых, тыкая в грудь Свяжина. — Обобрал человека, лучшего человека на участке, и утек. И ты хорош, — с укоризной обратился Крутых к Илье Васильевичу. — Я тебе говорил: не приголубливай ты этого варнака Сторожева. Говорил? Так нет, ты свое: «золотые руки», «парень — молоток». Вот он тебя за все и отблагодарил. Ха! — Тимофей Крутых закончил: — Живем в лесу — дисциплина должна быть железная. А мы ни с того ни с сего разгильдяя на щит подняли.

— Цыц, — Свяжин грохнул по столу. — Кто тебе дал право возводить на человека напраслину? Кто? Он говорю, может, где-нибудь в колодах голову сложил…

— Да убег твой Варнак. Убег. Вот с Богоявленской я разговаривал — видели его там. И с твоим ружьем.

— Да неуж это правда? Виктор, ты какого черта молчишь? Петруха — беглец. Не верю, мужики.

— Слушай, Илья Васильевич, мешаешь ты нам работать. Дело тут ясное, как божий день. Иди давай, куда шел. Не мешай.

— Нет, ты погоди, товарищ Крутых, и не крути, где надо разматывать. Дай-кося я сам участковому на Богоявленскую брякну.

— Правильно, Илья Васильевич, — вскочил на ноги Покатилов и потянулся к рукоятке телефона. — Тут надо разобраться. Притиснутый к столу Свяжиным и Покатиловым, Крутых вместе со стулом отодвинулся к окну:

— Ну, народец, язви его душу.

Молодежь лесоучастка за лето срубила себе клуб с комнатой для библиотеки, с кинобудкой на одном конце и со сценой и прирубком для артистов на другом. В клубе пока неуютно, потому что стены зияют провалами конопаченных мохом пазов, а потолок — исколотые плахи. Так и будет, пока дом не даст осадку. Потом его отделают. Но ребята сейчас уж рады: у них есть где собраться в дождливую погоду, есть где потанцевать и вообще провести время.

В прирубе за сценой начались спевки хора. Там подобрались одни девчонки. А ребята? Недавно карагайские комсомольцы прислали лесорубам большую кипу книг и бильярд. Книги еще не разобраны, и парни в помещении библиотеки играют на бильярде в домино. Там до полуночи стоит шум, а в окна валит табачный дым, будто пожар случился — того и гляди пламя вымахнет.

Вечер. В поселке дремлет тишина. Чу! С небес сорвался и долетел до земли журавлиный плач. Вторые сутки день и ночь идут птичьи косяки на юг: где-то близко, на подступах, грядут первые заморозки.

У пожарного сарая пробило восемь. В клубе идет собрание.

Когда Виктор Покатилов сделал свой невеселый доклад о дисциплине и сел, кто-то из парней пробасил:

— Мертвяков не откапывают.

— Нет, надо дать по заслугам.

— В Карагай написать, — взвизгнул девичий голос.

— Сторожев не мог убежать.

Председательствовала Ия Смородина. Она то и дело поправляла очки на своем носу-пуговке, стучала тонкими пальцами по крышке стола. Когда устоялся шум, слово взял Тимофей Крутых, мастер участка.

— Пришла, товарищи, пора поговорить нам начистоту. Прямо. Нет у вас никакого порядка. И почему? Да потому, что все у вас построено на круговой поруке.

— Как же это так? — выкрикнул Костя Околоко.

— Да вот так. Не может быть, чтоб никто из вас не знал, что Молотилов собрался бежать. Почему не пришли и не сказали мне? Это раз. Варнака Сторожева надо было выгнать в первый же день. Были такие голоса? Были. Вы его оставили. Это два. А он увидел слабинку, я говорю, свершил кражу и утек самостоятельно…

— Врете без стыда, без совести, — раздался над головами ребят громкий голос Зины Полянкиной. — Я знаю. Он может сделать все, но не украдет. Слышите вы, Тимофей Григорьевич? Петруха — не вор.

Крутых бросил грозный взгляд на председателя и вдруг, потеряв самообладание, крикнул:

— Пусть она выйдет! Я не стану пока говорить.

— Я выйду… Но… но…

Девушка, не выдержав, разрыдалась.

Зал загудел, загудел гневно, неудержимо. Ия Смородина встала и молчала, не зная, что делать. Крутых понял, что сила, поднявшаяся в зале, сломит его. Он сник головой, отошел от стола и, будто подтолкнутый в спину, сбежал по ступенькам в прируб за сценой. Все тело его обливалось липким потом; ноги тряслись и подсекались в коленях.

А в зале — услышал он вдруг — наступила удивительная тишина.

На Волчьих Выпасках места заболоченные и низинные. Вот с них и взялась осень грабить тайгу. В ложках лес будто выщипывали: где ель, сосна да кедр, все по-прежнему, а где береза и осинка — дыра в небо. Очень рано в этом году опала листва с деревьев. В лесу стало больше света и меньше радости. А у Терехи Злыдня на душе совсем поздняя осень, чернотроп. Лето не принесло ему счастья.