В один из таких вечеров он услышал за своей спиной восхищенный голос тетки:
— Вот гляди, Леночка, роет мой парень, что трактор. Не подступись. Чудеса в решете.
Николай воткнул лопату в землю, подул в распахнутый воротник рубашки на потную грудь, обернулся: по ту сторону редкого частокола стояла улыбающаяся Лукерья Ивановна, а рядом с нею — девушка, в безрукавом и коротком платье, натуго перетянутом в талии широким поясом. И платье, и волосы, схваченные приколками, и круглое лицо с мягко очерченным подбородком, — все в девушке ладно, красиво, кстати. Только было в этой красоте что-то выдержанно холодное, чужое. «Пустая вертушка», — неприязненно подумал Николай и вдруг заметил, что переносье и вершинки щек ее окроплены редкими, но крупными веснушками. «Хмы, — усмехнулся парень, — веснушки-то — сельская красота. А форсу — куда там. Я не я».
Она перехватила его внимательный взгляд, но ничуть не смутилась. На нас и не такие засматривались — вот что сказали ее немножко прищуренные глаза.
— Познакомься, Коля. Это Леночка — официантка из нашей столовой. Пришла навестить пенсионерку. Не забывают.
Подали друг другу руки, без слов еще раз переглянулись, и Николаю показалось, что на этот раз веснушки на девичьем лице улыбнулись чему-то. Разговора никакого не могло быть, потому что Николай все больше и больше потел, а Лена чувствовала себя неловко — острые каблучки ее туфель все оседали и оседали в землю. Она их вытаскивала, а они снова оседали.
Он, не ожидая, когда уйдут женщины, вернулся к воткнутой в грядку лопате и принялся копать. А вечером, собираясь спать, вспомнил Леночку и сам про себя, сейчас уже беззлобно, удивился: «Черт знает какой народ! Пойди вот определи, что она простая официантка».
Однажды в перерыв, пообедав в заводской столовой, Николай зашел в красный уголок цеха вулканизации, где рабочие на досуге играли в домино. На этот раз в помещении было людно, но тихо: тут шло собрание. Перед рабочими выступал начальник цеха, рослый грузин с тяжелым квадратным лицом. Крюков хотел было уйти, но что-то удержало его на пороге, и он прислушался.
— С себестоимостью работ, понимаете, у нас совсем плохо. Посмотрите, пожалуйста, сами, как шаг, так и ненужные расходы. Зачем мы, понимаете, перетаскиваем через весь двор сотни и тысячи шин из цеха в склад и обратно. Зачем? А совсем рядом пустует бывший угольный склад, где можно хранить резину. Зачем мы, понимаете, держим тракториста и платим ему? Не нужна нам эта единица. Или, пожалуйста, подготовительные работы…
Далее Крюков уже не мог слушать. Гордость мешала ему поднять глаза на людей: лишняя единица. Это, вроде, и кормишься ты, первостатейный тракторист, не своим, а чужим хлебом. Нет, Крюков, что-то уж больно дешево тебя оценили: единица да еще и лишняя. И тут вот, в самую неподходящую минуту, вспомнилась вдруг Катя, и так ему сделалось стыдно за себя, что он покраснел до слез в глазах.
Через две ступеньки на третью сбежал Николай вниз на улицу, завел свой трактор и погнал его к гаражу. Возле заводоуправления едва не подмял двух девчонок. Они с визгом бросились на клумбу. Оправившись от испуга, смеялись и грозили:
— Хулиган на колесах. Погоди вот…
А он, чудом не зацепив тесовое крыльцо цеховой конторки, оборвал работу разгоряченной машины и вошел в конторку. Минут через пять подал начальнику цеха заявление об уходе с работы.
— Да что с тобой, Крюков? — изумился тот.
— Уезжаю, Павел Маркович. Дома не все ладно.
— Ты подожди. Ты постой, Крюков. Может, отпуск тебе, а?
— Спасибо, но я уж совсем.
— Жалко. Смотри сам. Хозяин — барин.
Уволившись с завода, Крюков никуда, конечно, из уехал. Цель — прижиться в городе — все так же держала его. «Надо тебе, Николай, найти работу достойную, — рассуждал он. — Город, он — не родимый батюшка, сразу к столу не пригласит, с бухты-барахты на почетное место не посадит. Отвоевать надо такое место. Повоюем».
На этот раз он долго обивал пороги различных предприятий, пока наконец не устроился бульдозеристом в строительное управление. За работу взялся жарко и увлеченно. Его мощная машина заменяла сотни землекопов, переворачивая за смену горы земли. Совсем недавно кругом были ямы, бугры, камни да пни. Не подступиться — вот местечко выбрано. А поработал тут Крюков неделю на своей умной, могутной машине — и котлован под школу-интернат почти готов. Беспокоило только одно: наступят морозы — иди Крюков, куда глаза глядят. Силен твой «Т-80», но и ему не под силу скованная стужей земля. Машина на отдых, а ты на отделочные работы, по крайней мере, до весны.
Но, пока работал, прикидывал заработок и оставался в машине сверхурочно. Спал иногда прямо в тесовой будочке на стройплощадке, потому что не хотелось мерить шагами бесконечный пригород. На свету, бывало, проснется, по привычке легкую дверь будки распахнет настежь, но светлой песенки иволги не слышно. И вспомнит вдруг, что не на полевом стане у Лосиной Заимки проснулся — и сползет горестная усмешка в уголок его губ. Тут уж одно к одному, ворохнутся мысли о Кате: нет от нее ни словечка. «Упрямая, черт. Молчит. Это на нее похоже. Что же у нас выходит, а? Разошлись совсем, выходит. Написать ей, не сержусь, мол, приезжай. Нет, надо подождать».
VII
С первых теплых дней Николай переселился спать из комнаты в маленький чулан на крылечке. Выбитое оконце в дощатой стене застеклил; в изголовье кровати прибил полку для книжек; на фарфоровых чашечках перехватил радиопровода и протянул к себе наушники. Теплыми вечерами при свете долгой зари заката читал тут или просто лежал и слушал биение пульса большого города: где-то на подъеме взвинчивал свой голос трамвай, где-то рвали тишину размашистые гудки паровозов, на магистрали, что ведет к аэропорту, неумолчно скликались автомашины.
— Что ты все лежишь да лежишь, как увалень, — смеялась Лукерья Ивановна над Николаем. — Сходил бы в кино или театр. Работать да лежать ты, поди, и в Столбовом мог.
— Устаю, Лукерья Ивановна, — лгал Николай.
— Уж так-то и устаешь, добрый молодец. Ой, не то что-то.
В один из субботних вечеров Николай лежал на кровати в своем закутке и слушал, как льет и пляшет по толевой кровле сенок крепкий, спорый дождь. Сегодня была получка, и Николай решил сходить в парк, но куда в такой ливень. Вначале Николай злился, даже читать из мог, но потом успокоился: к лучшему, пожалуй, этот дождь, меньше расходов.
Лукерья Ивановна сидела на ступеньках крыльца, лузгала семечки и говорила сама себе:
— С утра сверлит ноги. С утра еще сказала: к непогодью это. Так и есть.
Кто-то, шлепая по лужам, перебежал двор и поднялся на крыльцо.
— Здравствуйте, Лукерья Ивановна.
— Леночка! Здравствуй, золотко. Вымокла!
— Немножко. А неужели он затянется?
— Ранний гость до обеда, а поздний на всю ночь.
— Да вы что, Лукерья Ивановна, — воскликнула Лена, а потом подумала и, будто прислушалась к чьему-то дальнему голосу, раздумчиво сказала: — Хотя пусть… А у нас теперь рожь на колос пошла. Обрадуется она ему. Она, тетя Луша, как невеста сейчас, рожь-то.
«Как невеста сейчас, рожь-то, — повторил Николай и вспомнил улыбку девичьих веснушек, и они вдруг сделались понятными ему. Конечно, веснушки украшают лицо того, кто много бывает на солнце. Наверное, и от волос девушки, и от ее рук, платья пахнет солнцем, полевым ветром, выспевающей рожью, свежестью перепавшего дождя…»
— Коля, — вдруг позвала Лукерья Ивановна, — чего же ты шебаршишь там, как таракан в щели? Иди к нам. Лена вот в гости пришла.
Откуда она, старая женщина, знала, что Николай сгорает желанием познакомиться с девушкой поближе. Как только он вышел из своего закутка, Лукерья Ивановна озабоченно заторопилась:
— Посидите тут, а я пойду и поставлю самовар. Чаевничать станем. Ох, чудеса в решете.
Николай сел и с любопытством заглянул в лицо Лены: рассыпанные по переносью веснушки смущенно и в то же время знакомо улыбнулись ему. «Как у Кати они. Тогда еще, когда она краснела за них», — мелькнуло прошлое, и ему совсем поверилось, что девушка, которую он видит лишь второй раз, знакома ему давным-давно. Они встречались где-то. Ах да, они встречались там, где сейчас встает рожь и матереют молоденькие зеленые колосья, прямо и сильно поднимающиеся кверху. Согретый новым, еще неосознанным чувством, Николай с внезапной решимостью предложил:
