Все хорошо: путь в Карагай открыт. Только надо увезти с собой Зинку.

Там, дома, он скажет всем, что ради спасения девушки ему пришлось бросить полюбившийся леспромхоз. Чуткое отношение к человеку не противоречит комсомольскому долгу.

Но как подбить Зинку на этот шаг? Он исподволь готовил ее, ждал, когда девчонка, сломленная трудностями, сама задумается о Карагае. Он не раз видел ее на кухне жалкой и придавленной. «Пора, — решил он. — Она с радостью примет мою руку, которую я протяну ей для помощи». По всему было видно, что дело шло к счастливому окончанию.

Однако у Молотилова не хватило духу затевать с Зиной разговор о бегстве. Боялся. А вдруг она взбеленится да разнесет по участку его намерения. Тогда что? Тогда не только не вырвешь у Крутых хорошей характеристики, но можешь расстаться с комсомольским билетом. При этой мысли у Владимира даже побледнели всегда по-девичьи алые губы.

Да и совсем непонятным становилось для него поведение Зины. Она не слушала его с прежним вниманием. Часто думала о чем-то своем и, казалось, рвалась куда-то от него прочь. Чем далее она уходила из-под его влияния, тем красивее и привлекательнее становилась в его глазах.

Однажды он спросил у Зины.

— Нравится тебе тут?

— По-моему, хорошо. Лес. Леса — это украшение земли, — читала я где-то. Очень правильно. В прошлое воскресенье мы ходили с Фаиной Павловной за малиной куда-то в буреломы; так ведь там сказочный мир. Того и гляди, выйдет лесная царевна и скажет: а я ждала вас, милости просим. Хорошо.

Она вдруг засмеялась теплым смехом. И Владимир чуть было не сорвался на грубость, но вдруг вспомнил о подрубленной им ели-красавице вот тут, на крутояре, и заговорил:

— Ты, Зина, очень умно сказала о лесе. Это наша краса, гордость, богатство. Лес и музыка, говорил Чайковский, — здесь Владимир ляпнул наобум, — более всего облагораживают человека. А как мы обходимся с ними? Как, я спрашиваю? — в голосе его уже звенело негодование. — Мы безжалостно вырубаем его. Обкрадываем и обедняем самих себя, нищаем духом. Пройдет несколько лет, и на этой земле будет пустыня. Мертвая, — трагически воскликнул Владимир и тяжело вздохнул: — Душа болит.

Для Зины все это было так странно, что она растерялась и долго молчала, сознавая, что парень не прав и с ним надо спорить.

— Саранча мы, что ли? — спросила девушка. — А ведь, по-твоему, так выходит.

— Да. Именно так.

— А ты забыл, что мы и сажаем леса…

— «Сажаем», «сажаем», — передразнил он Зину. — Я не об этом говорю.

— Грубиян ты, — неожиданно пылко воскликнула Зина. — Грубиян. Я не хочу больше с тобой разговаривать. Слышишь, не хочу. До свидания.

Уже в делянке Петруха узнал, что мастер Тимофей Крутых спозаранок с попутным лесовозом укатил на Богоявленскую. Парень, перемахивая через кусты и коряги, сломя голову бросился бежать к месту стоянки тракторов, где частой строчкой прошивали тайгу заводные бензиновые моторчики и гулко всхлопывали на первых оборотах дизеля.

Еще не успевший вымазаться машинным маслом, Виктор Покатилов в грязной спецовке и фуражке был особенно белолиц, будто залез в чужую одежду. Он ждал, пока мотор наберет обороты, торопливо докуривал папиросу. Затем, вбив окурок глубоко в мох, полез в кабину, но обернулся на окрик. Подбежал Петруха и скороговоркой закричал:

— Момент сегодня самый подходящий… Слышишь? Виктор?

Покатилов махнул рукой, влез в кабину и сбросил газ: машина поутихла, из круглой трубы ее выпорхнуло один за другим до десятка сизых дымовых колец.

Когда Виктор высунулся из кабины, Петруха начал снова:

— Потея, говорят, в контору вызвали, давай поговорим с ребятами, чтобы сработать сегодня одной бригадой. Самый раз испытать. Ну, как ты?

— Садись давай.

Сторожев обежал трактор, залез в кабину. В лицо его шибануло горючим, отработанным газом и подогретым маслом. Покатилов сразу взял курс на свяжинский волок.

Работы еще не начинались. Почти на ходу Петруха слетел на землю и начал голосом и жестами созывать разбредшихся ребят. После всех подошел Молотилов. Стал бочком к кружку ребят, будто ему и дела мало до того, что затеяли они.

— Часто же бывает, что и тракторист стоит в волоке, пока ему чокеровщик не свяжет воз, — запальчиво говорил Петруха, столкнув на затылок кепку. — А кого тут винить, если сучкорубы не успевают готовить хлысты. Да и где им успеть одним. А вот когда чокеровщик за топор возьмется да мы с Ильей Васильевичем подсобим, хлысты пойдут навалом.

— Я думаю, Петруха прав, — согласился Покатилов. — На эстакаде воз у меня разломают грузчики. А здесь уж вы. Только того, без запятых.

— А я? — все обернулись к Молотилову: он, поднеся к губам папиросу, медленно и нервозно разминал ее; по лицу его шел пятнистый румянец.

— Ты, что и все: бери топор и за сучья, — почти не глянув на Молотилова, ответил Петруха.

— Нет, ты подожди. Кто ты такой здесь? — Молотилов бросил нераскуренную папиросу и шагнул на Сторожева. — Чего ты нами командуешь? Что ты мешаешь общему делу? Тебе это игрушка, да? Виктору надо бы знать это. Давайте по местам и — за работу.

— Трус в победителях не ходит, — вмешался Сережка Поляков и, как всегда в минуты волнения, часто заморгал белесыми ресницами: — Я — за Петруху.

— Правильно, — не вытерпел и Свяжин и, ткнув в сторону Петрухи куцыми пальцами с дымящейся цигаркой между ними, заверил: — Парень умную штуку удумал, и надо ее испробовать.

— Решено. Ломим одной бригадой, — подытожил разговор Покатилов: — Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Айда, братцы.

— Как хотите, но я не могу быть участником партизанщины, — решительно заявил Молотилов. — Глядите, ребята, я предупреждаю вас.

— Пошли, движок включили.

Через минуту на притоптанной вырубке стоял только один Молотилов. Спасаясь от комаров, он нахлобучил свою серую кепку на уши, до самых глаз, поднял воротник куртки и утянул в него голову. Вид — близко не подходи: сокрушит в припадке злости. Ну, а если подойти все-таки и заглянуть под козырек его кепки, то нетрудно понять, что Владимир и не думал злиться. Наоборот, в глазах его огоньки-улыбочки: освобожден от ненавистной работы. Провались она сквозь землю вместе со Сторожевым, Покатиловым и Свяжиным, да и вообще со всем лесом.

Перед концом рабочего дня в волок прискакал Тимофей Крутых: лошадь под ним была взмылена, да и сам мастер, очевидно, обильно умылся жарким потом. Все шло одно к одному. Свяжина и Петруху он застал на обрубке сучьев и налетел на них сгоряча, как ветер:

— Что здесь происходит?

Свяжин воткнул топор в уже очищенный хлыст и начал было объяснять, но Крутых оборвал его:

— Я говорю, кто разрешил?

— Да ведь дело-то такое, Тимофей Григорьевич, веришь ли, само в волок пришло, — весело заморгал глазенками Сережа Поляков.

Все засмеялись. Это совсем рассердило Крутых, он выкрикнул:

— Не быть этому! Слышите! Да подожди ты, проклятая, — мастер в сердцах рванул повод, лошадь в испуге вскинула голову, и в зубах у нее затрепетала недожеванная ветка рябины с кистью желтых ягод.

Крутых расстроил работу бригады. Трудовой день в волоке кончился невесело. То ли не приноровились ребята совмещать профессии, то ли лес шел неважный, — а хвойник и, в самом деле, был тощеват, — то ли еще втесалась в работу бригады какая-то невидимая помеха — только волок не выполнил дневного плана.

Вечером Тимофей Григорьевич вызвал к себе Свяжина и около часу мусолил его за самоуправство. Затем секретарь-кассирша Екатерина Савельевна сходила в мужское общежитие за Сторожевым.

Когда пришел Петруха, в кабинете Крутых, у самых дверей, на краешке табуретки, сидел сторож дед Мохрин и, стряхивая в кулак пепел со своей цигарки, говорил:

— Так-то вот и было, Тимофей Григорьевич. Вот этот самый молодец, имени не знаю, величать не ведаю, настаивал перед Ильей-то Свяжиным, что бригадами-де лучше сработаются. А потомочки я взялся за дрова, а они, значится, ушли от моей поленницы. На работу, никак, пошли. Я, значит, свободен, Тимофей Григорьич?