— Ларочка, это тебе. На платьице.

— С каких щей-то? Нюрке своей нес — ей и отдай.

Хозяйка, с мокрым лицом и красными глазами, съежившаяся в слезах, и потому сама очень похожая на обиженную девочку, схватила сверток и решительно сунула его под руку Степке.

— Вот и ступай, куда шел. Нечего тут…

— Я не хочу ее видеть, — сказал Степка и сказал с таким убедительным признанием, что хозяйка сразу поверила ему. А он, сознавая, что ему верят, твердой рукой отстранил хозяйку с дороги, подал свой подарок самой девочке и почему-то обрадовался, увидев, что у девочки синие, синие глаза.

— Держи, держи. Вон ты какая, васильковая. А теперь — до свидания.

— А ведь змея ты, змея подколодная, — стегнула в спину гостя хозяйка. — Ну что еще, уходи давай.

— Будет путь — зайду.

— Заходите, дядь Степа, — сказала вдруг девочка, держа подарок в обеих руках, и глядя на Степку своими совсем уже доверчивыми и признательными глазами.

— Видишь, какая ты змея?

— Без ругани-то не можешь?

— Кому моя ругань. Сейчас культурно ругаются.

Когда Степка поднялся на полотно дороги, к казарме, жарко попыхивая, подкатил маленький паровозик с двумя старинными голенастыми вагонами. С задней площадки последнего вагона спрыгивали рабочие, побросав на обочину дороги лопаты и кирки. На переднюю площадку взбирался дядя Костя, а за ним неуклюже лезли две женщины, высоко подобрав юбки и опираясь голым коленом на высокую окованную ступеньку. Степка, приятно вздохнув запах разогретого масла и горячего железа, прошел мимо паровоза и, сбиваясь в шаге, зачастил по шпалам.

Чем дальше он уходил от домика, тем настойчивей думалось ему, что он еще не раз придет сюда, чтобы увидеть счастливые глаза маленькой девочки.

Стояла глубокая осень. Земля остыла, как камень, и по утрам падал такой куржак, что по нему можно было ездить на санях. К полудню иней исходил, дорога местами притаивала, делалась вроде потеплее, но не надолго и безнадежно.

В такой скучный полдень, возвращаясь порожняком с элеватора, колхозный шофер попутно привез в Столбовое Степана Палкина, городского гостя.

Степан не был в родном селе больше года и потому нетерпеливо хотел показать себя людям. Первые дни Палкин колесил по друзьям, потом приглашал их к себе и неизменно, в гостях и дома, хвалился перед ними своим городским житьем, козырял зеленой простроченной, как подстежка, курткой явно не с своего плеча.

Зашел однажды к Палкину и Николай Крюков. Дружбы особенной между ними раньше не было, но по селу прямо басни ходят об удачливом человеке Степане Палкине. Надо послушать его. Степан радушно принял гостя. Сестренке Кате сунул в горсть денег и послал в магазин. Потом они сидели за столом, и хозяин размашисто наполнял рюмки, накручивал на вилку жирный блин, балагурил:

— Милости просим мимо ворот щи хлебать. Ну за тебя не без меня.

Широконосый, с маленьким опрокинутым лбом, Степан Палкин был в селе незаметным, замухрышистым парнем, а вот пожил в городе, приоделся там, слов каких-то особых набрался и стал совсем неузнаваем. И говорит завидно твердо, жесты широкие, к каждому слову громко щелкает пальцами, будто из дробовика стреляет. Спорить с ним не берись — все он знает. Поэтому Николай слушал хозяина уважительно, боясь обронить слово. А Степан лихо опрокидывал рюмки, закусывал солеными грибами, блинами и причмокивал:

— Коньячку бы под этот закус — вот это б да-а-а. У вас его нету. Вот я и говорю, глухо живете. Глухо… Иду по Столбовому, а мне все кажется, что вот-вот навалится из-за угла глухота ваша и задушит, черт ее побери. В ней силы, как в твоем тракторе, Никола. Больше.

— Ты бы уже не молол, Степан, чего зря, — вмешалась вдруг в разговор Катя, все время молча сидевшая в сторонке. — Говоришь ты много, а слушать нечего. Скука да глухота. Глухота да скука. К рабочему человеку скука не вяжется, а бездельника и в городе задушит.

Черные, с приподнятыми у висков уголками, глаза девушки глядели горячо и вызывающе в затылок брата — он сидел спиной к ней.

— Проповедуешь ты, Степушка, потребиловку какую-то.

Степан даже не повернулся к ней, а только с улыбкой махнул рукой:

— Ничего не понимает. Да и где понять ей, фельдшеришке несчастной. А ты, Никола, поймешь. Поймешь и сделаешь, как я. Только и пожить в городе.

— Николай никуда не поедет, — спокойным и уверенным голосом заявила Катя.

— А тебе откуда знать? — Степан медленно повернулся и уставился на сестру.

— Да уж вот и знаю.

— Черт же меня побери, — хлопнул себя по опрокинутому лбу Степан и захохотал. — Понимаю, понимаю. Все понял. И ты, Катюха, в город: куда иголка, туда и нитка. То, что я скажу тебе, Никола, мотай на ус. Мотай. Все будет по-нашему.

Степан сыто облизал губы, бросил в рот папиросу. Пыхнул дымом.

— О чем мы говорили? А, о скуке. Я правды не отрицаю. И в городе сильно не весело… если особенно в кармане тити-мити. — Степан щепотью сложил пальцы, мелко, мелко потер их. — А у нашего брата, холостяков, это бывает. Но там, скажем, вылетела в трубу получка, потоскуешь две недели — опять выдадут. Ходи — бегай. А у вас? Гибель. Ни авансов толком, ни расчетов. Ведь вот, хвати тебя, колхозного тракториста. Чертоломишь ты от зари до зари, а что имеешь за это? Пустяки. Верно? Гляди вон, все еще свой армейский бушлат таскаешь. А я, простой водопроводчик, слесарь, имею двое часов, два костюма, ну а рубашек и галстуков там — вообще навалом.

— Чего ж мамке-то не пошлешь хоть на платье? — спросила Катя.

— Ты не лезь, Катька. Просил же я тебя. Вот и не лезь.

Слушал Николай бойкую речь Палкина и соглашался с ним. Каялся, что после возвращения из армии не зацепился в городе, как Степан. А ведь он ли не рвался из Столбового! И все было на мази, да подвернулась вот Катя, встала поперек жизни, и пошло все надвое: и хозяин сам себе, и не хозяин.

Николай нет-нет да и посмотрит на Катю: она сидит на табурете между кроватью и печкой, с книгой на коленях. Поджав губы, бросает на парней сердитый взгляд. Николай чувствует, что Катя сердится и на него. За что? «Уж я знаю ее, — думает Николай, — хочет, чтобы и я спорил со Степаном. А чего спорить! Степан, чувствуется, болтун не из последних, однако насчет бушлата верно сказал. Колхоз платит, обижаться грешно, но куда это идет? Рублишко завелся — в хозяйство его: то сена покупай, то поросенка, то корму для него…»

А Палкин, будто угадывает мысли гостя, бьет без промаха:

— Деревня — и есть деревня: телки да кабанчики. Ни отдыха, ни покоя от них. Не поймешь, кто на кого батрачит. Кабанчики на тебя или ты на кабанчиков. А я — его величество рабочий класс, и знаю твердый порядок: отзвонил и — с колокольни долой. Куда пошел, что делал — никому неизвестно. Культура!

— Звонарь, — чуть слышно обронила Катя и вышла из горницы, хлопнув дверью. «Балаболка, что с него взыскать!»

— Давно б пора, — весело всхохотнул Степан и, кивнув вслед сестре, добавил: — Ей-то можно рассуждать в пользу деревни. У ней хоть и неказистый, а оклад. Месяц прошел — вынь да положь. А вот каково тебе! Да ну ее. Уедешь — она за тобой, как собачонка, прибежит.

Потом Палкин давился смехом, дышал жарко в ухо гостя и рассказывал ему затейливые историйки из своей городской жизни. Но Николай уже не слушал: парню после ухода Кати вдруг сделалось пусто и душно в накуренной горнице, а сам хозяин, с его маленьким опрокинутым лбом и прижатыми к черепу ушами, напоминал ему пустую бутылку из-под вина.

Медленно шел Крюков домой и нес на сердце гнетущее чувство неустроенности и беспокойства. Катя даже слова не сказала ему и проводить не вышла. Пока добирался до дому, пока ужинал и, наконец, когда лег в постель, все думал о ней, о себе, о Степане: «Удачливый человек Степан. А я? Да что там — я. Кабанчики, коровенка, сенишко. Разве это жизнь, на самом деле… Предложу ей расписаться и увезу в город, — решил он. — Куда иголка, туда и нитка».