Расчеты Владимира оправдались точь-в-точь. Зина принесла с собой большой эмалированный таз с частями мясорубки, чтоб вымыть их здесь, и только-только поставила его на край скамейки, как стопы тарелок, стаканы таз — все поползло набок и вдруг со звоном и вдребезги с размаху треснулось оземь. На шум прибежала Фаина Павловна и, хлопая руками по бедрам, слезно запричитала:

— Гляди-ко, решила ведь она всю посудушку. Что же это за человек ты, а? Наказание, право слово. Да убирайся ты от нас, деревянные твои руки. Горе на мою головушку. О-хо-хо-о.

Все это произошло за миг, и внезапная неприятность так же быстро подняла в девушке бурю протеста. Она сдернула с себя передник, скомкала его и бросила в груду битых тарелок.

— Нате. Я больше не приду к вам, — она всхлипнула и, спотыкаясь, побежала прочь, по дороге, что вела в лесосеки.

Долго бродила Зина по лесным тропкам, петляющим возле поселка лесорубов, пока случайно не вышла на старую вырубку, где когда-то встретила лисенка.

Места тут хорошо знакомые, и теперь они уж сами привели девушку к штабелям бревен, у которых не раз сиживала она с Володей. Тут было много счастливых минут. Они уже никогда не повторятся.

Вдруг в диком малиннике, куда убегает стежка, хрустнула ветка, потом другая, и Зина едва не вскрикнула от удивления и радости: из кустов выходил Владимир. Он был в карагайском бостоновом костюме, в котором его впервые увидела Зина… Тогда играла музыка, и Зина так легко и красиво танцевала, что на нее глядели все… А тут черепки, побагровевшее от злости лицо Косовой и лес кругом, лес.

— Странные вещи могут происходить с человеком, — сразу заговорил Молотилов, лаская в своих ладонях руку девушки. — Вот иду сюда, а сам думаю, что непременно встречу тебя. Понимаешь, какое чутье. А ты что, Зинушка? Все еще сердишься на меня из-за ссор в столовой? Я знаю. Извини. Я вспылил тогда. Это от болезни… У тебя случилось что-то?

— Да. Я пропала.

Он понял все, осыпая поцелуями ее руки, жарко приговаривал:

— Ты успокойся. Пока я с тобой, тебе нечего бояться. Мы вместе. Слышишь, Зинушка?

— Не могу я больше терпеть. Не могу. Я стараюсь сделать все лучше, а выходит у меня хуже худого. Сама вижу. Работать хочу, чтобы всем нравилось. Вот как Петруха. Я не жалею себя — и все-таки… А, что говорить. Но сегодня произошло страшное.

В глазах у Зины стелется туман. Она не видит, что Владимир, слушая ее, таит на губах своих хитрую улыбку. Не ведает она и того, что сердце парня вызванивает радость, ликует. Ему-то ясно: теперь им по одной дороге. Он — поводырь.

Владимир встрепенулся, прижал к себе девушку и убаюкивающе зашептал:

— Я люблю тебя, Зинушка. Люблю. Я избавлю тебя от всех мучений. Мы уедем отсюда. Завтра же. Уедем домой, на Каму.

Зина осторожным движением плеч разомкнула объятия парня и, все еще не веря словам его, спросила:

— Значит — бежать? Неужели же нет другого выхода, а?

— Для тебя — нет. А я ради твоего счастья, Зина, я готов на все. Я понял, уже давно понял, что тебе здесь не выжить. На руках тебя унесу отсюда. Милая…

Он уверенно потянулся к ней, но она остановила его:

— Подожди, Володя. Но как же… я… я не хочу уезжать. Нас засмеют, Володя. Да нет же…

— Я хочу спасти тебя, Зиночка. Эта жизнь засасывает нас, как трясина. Я тоже с радостью поеду, слышишь? Много ли мы пожили здесь, а мне кажется, я ослеп, оглох, разучился говорить. А тут твое горе. Может, и тюрьма еще будет тебе. Ведь ты, поди, ухлопала этих чашек не на одну сотню.

Зина с тревогой прижала к груди руки.

— Будут судить?

— Самым безжалостным образом. У нас ведь так заведено. Работаешь, работаешь, работаешь — все хорошо. Чуть оступился — бах по башке — и был таков.

— Врешь, Вовка, — воскликнула Зина. — Наши не оставят меня в беде. Помогут. Деньгами даже помогут. Ну, пусть присудят.

— Эти люди только прикидываются друзьями. Они с тобой до первой беды. Верь мне, как брату. Зинушка, милая…

Он потянулся к ней, но на тропе в малиннике послышался чей-то тяжелый и скорый шаг. Это была Фаина Павловна. Широкий морщинистый лоб ее, щеки, тяжелые и красные, блестели от пота, серые прядки волос на висках вымокли и прилипли к коже. Большая грудь высоко поднималась в частом дыхании. Увидев ее, Зина обмерла.

— Ну, слава тебе, господи, нашлась, — обрадованно промолвила Косова и как-то обмякла вся, согнулась: силы оставили ее. — Я, Зинушка, весь лес прахом взяла. Тебя искала. Ноженьки мои не стоят. А ты, молодец, удалый, как здесь? Почему в лесу девчонок выстораживаешь?

— Каких девчонок? — обозленно вскинулся парень.

— Знаем каких. Иди-ка своим путем-дорогой. Дай нам по-бабьи поговорить.

Фаина Павловна привлекла к себе Зину, тяжелой шершавой рукой погладила ее по голове и повела по тропе в поселок.

— Ты не серчай, Зина. Сама понимаешь, что за это не шибко хвалят. Вот я и не сдержала сердце. Понимаешь ты? И ладно. С кем, опять же, беды не бывает…

Владимир безотчетно шел следом за ними, но при выходе из малинника остановился и умоляюще позвал:

— Зина! Вернись только на одно слово.

Девушка чуть было замедлила шаг, дрогнула плечом. Уловив нерешительность ее, Фаина Павловна спросила:

— Может, останешься? Сердчишко-то небось ноет.

— Нет-нет, Фаина Павловна. Я с вами. Ни за что. Вы знаете… Вы знаете, он подбивает меня уехать обратно. Бежать, значит…

— Да ну? Ах ты, обсевок проклятый, — мигом рассердилась Косова и, нахмурив брови, обернулась, но Владимира на тропе уже не было.

Где-то на востоке, за дальними Верзовскими вырубками начало погромыхивать еще в полдень. А здесь, в Молодежном, до вечера горячо светило солнце и было душно.

Далекий гром походил на то, как будто сыпались с обрыва Крутихи тяжелые валуны, ударялись друг о друга и раскалывались с гудением. Это продолжалось часа три или четыре, и все считали, что гроза пройдет стороной. Только столовский рыжий кот-великан предусмотрительно убрался с улицы в кухню и притаился под столом. Когда его там обнаружила Фаина Павловна, она убежденно сказала:

— А гроза нас не минует.

Таю оно и случилось. Первый удар грома прокатился над Молодежным в час ужина. Почти все лесорубы были в столовой. Удар раскололся над поселком так внезапно, что люди вздрогнули. За ним последовал другой удар, третий. И пошел удало; весело плясать по крыше и стенам крупный град, потоками хлынули на землю водяные круговороты — в них утонули деревья, дома, исчез весь белый свет.

Грозовая туча как тень огромной птицы, пронеслась стремительно над Молодежным. В лесу наступила такая тишина, что, кажется, можно было услышать, как трава расправляет свои помятые дождем листочки. Вечернее солнце снова широко улыбалось умытой тайге. Над Крутихой парил туман.

Ребята гурьбой повалили на улицу. А Петруха подошел к окошечку кухни, чтобы увидеть Зину.

— Здравствуй, Зина.

— Здравствуй, Петруха.

— Попить дай мне.

Зина дружелюбно кивнула и ушла, вернулась с полным ковшом кваса. Но до квасу ли парню, когда Зина стоит рядом и смотрит на него такими улыбчивыми глазами.

— Я, Зина, часто думаю о тебе. Думаю и спрашиваю сам себя, а понимает ли сама Зина, что она красивая. Скажи, понимаешь? Будь добра, пойми. За тебя, Зина, выпью все до капельки. — И он припал к холодному квасу.

Подавая девушке порожний ковш, он придержал ее руку и, заглянув в синюю глубину ее глаз, попросил:

— Приходи сегодня к девяти на лежневку. Туда. Помнишь?

— Помню.

«Дзинь, дзинь, дзинь!» — часто и тревожно зазвенел рельс у пожарного сарая. На крыльце кто-то отчаянно закричал:

— Лес горит! На двенадцатом квартале!

— От грозы…

— Здорово пластает.

— Ой как!

— Бежим, Зина! — крикнул Петруха и бросился на улицу.

— Да, да, бегите, девоньки, — засуетилась Фаина Павловна. — Я тут одна. Пожар — это оборони господь!