В голосе Петрухи слышалась угроза. Парень поднял воротник пальто и вышел из-под козырька киоска, смяв твердым шагом стайку бойких пузырей, плясавших на асфальте.

— Стой! — мужчина цепко схватил Сторожева за плечо, повернул к себе и сказал: — Трус.

— Кто? — Петруха шумно и коротко вздохнул и выдохнул: — Повтори…

— Ты — трус. Чего бежишь, как заяц. Еще варнаком называешься. Иди назад — зачем зря мокнуть. А теперь давай знакомиться. Евгений Николаевич Клюев, старший электромонтер швейной фабрики.

Петруха молчал, чувствуя, что на его плече лежит рука сильного человека, против него не бунтовало мятежное и непокорное сердце парня.

А Клюев между тем достал из кармана папиросы, угостил Петруху и, приглядевшись к его вялым движениям, спросил:

— Устал?

— Надоело все как-то.

— А воровать не пробовал?

— Ворам, думаете, веселее?

— Не думаю. Хотя ты в воры не годишься.

— Отчего?

— Руки у тебя к этому мерзкому ремеслу не способны.

Клюев выглянул из-под козырька киоска и вдруг решительно объявил:

— Пошли, брат, ко мне. Выспимся, а утром обдумаем все заново. Дождь? Бес его побери. Его, видно, не переждать. Кроем.

Евгений Николаевич взял Петруху за локоть и увлек за собой, как ребенка.

В решительных жестах, в размашистой походке этого человека было много завидной широты, словно всему вокруг он был первый хозяин. Петруха чувствовал себя во власти Клюева и не тяготился этой властью.

Они пошли бок о бок, а сверху их полоскали обильные струи воды. Клюев, подставляя свое лицо дождю, откровенно говорил:

— Я тоже, брат, бездомовья хлебнул, и хорошо ты мне понятен. Когда я увидел тебя в работе, то удивился. И сильно удивился. Как же это, думаю, парень работает без денег, а усердия у него — на всю нашу бригаду с избытком. Больно ты меня задел. Хотел поближе познакомиться. Дом твой разыскал, а тетка твоя говорит, в бегах-де он. Что значит в бегах, не сказала. Но понял я так, что убежал ты от нее. Верно?

— Дома я гость редкий. Тут вот сидел за драку. А теперь совсем ушел из дому.

Клюев хотел что-то сказать, но вдруг оступился в глубокую колдобину и упал бы, но его поддержал Петруха.

— Вот видишь, брат, — оправившись, заговорил монтер, — если бы не твоя рука, — быть бы мне в луже. Так и в жизни. Имеешь друга — не упадешь. А у тебя есть они? Молчишь. Но не печалься, Петруха. В добрую ты пору подвернулся мне. Нам на фабрику нужен ученик электрика. Для тебя ведь место-то придумано.

Сторожев жадно слушал своего спутника и с радостью сознавал, что с ним еще никто не говорил так просто и доброжелательно.

Ночью, лежа на раскладушке в кухне домика Клюева, Петруха благодарно думал о рабочем человеке, который, как настоящий друг, не дает ему упасть.

На улице ночь и мокредь. Вода льется с крыши, журчит, звонко лижет жесть водосточной трубы. Ветер брызгами кропит окна, будто ночная птица машет по стеклу крылом. Засыпая, Петруха слышит в грустных звуках непогодья, булькающий голос Злыдня: «Дайте-ка, я его стегану».

Зина Полянкина работает на Карагайской швейной фабрике секретарем директора. Дел по службе у нее немного, поэтому она любит не торопясь прихорашиваться перед большим в резной раме трюмо, втиснутым в угол приемной. Ей нравится, слегка откинув голову, рассыпать по плечам белые локоны тонких волос и смотреть на людей своими широко открытыми глазами, не тая гордости.

Зина довольна жизнью. Складывается она у нее легко и просто. Девушка училась, потом пошла работать секретарем директора. Она очень любит танцы, потому что парни наперебой приглашают ее танцевать. Домой она возвращается поздно, усталая и счастливая. Торопливо упав в кровать, Зина, смеясь, думает: «Влюбиться бы в кого-нибудь. Как это бывает? От любви пьянеют… От любви теряют голову. Ой, как глупо…»

Перед девчонкой только-только распахнулась жизнь — и было в этой жизни так много призывных радостей, что она безудержно рвалась навстречу им. Зина будто выкупалась в счастье, за какие-то полгода она поднялась, выправилась.

Как-то на весеннем карнавале в клубе строителей к ней решительно и прямо подошел Володя Молотилов.

— Прошу — один вальс, — и, не дожидаясь Зининого согласия, взял ее уверенной рукой под локоть.

Оркестр только что заиграл вступление, и молодежь жалась у стен, не решаясь начинать танец. А Владимир вывел Зину на пустующую середину большого зала, приосанился, положил свою руку на ее талию. У Зины сразу же уплыл из-под ног навощенный паркет — ее поднял и закружил захватывающий музыкальный вихрь. Чуть-чуть отпрянув на крепкую руку парня, она тонко и безошибочно угадывала его движения. Она чувствовала, что идет легко, красиво, и, откинув назад голову, улыбалась. Когда Владимир после танца провожал Зину к подругам, у ней сладко кружилась голова. Такого с нею не бывало.

— Вы хорошо чувствуете музыку. Мы с вами станцуем еще. Не возражаете?

Зина подняла на парня счастливые глаза и тут же опустила их, — конечно, она согласна. Остаток вечера тек будто в тумане. Вскипали и бились знакомые звуки вальса, и, слушая их, она с трепетом и испугом спрашивала себя: неужели?

Как-то Володя провожал Зину домой. Шли берегом Камы, лежавшей под обрывом в тихом полумраке. Пахло землей, речной сыростью и набухающими почками тополей.

— Зина, — вдруг позвал Володя, — ты устала? Нет. И хорошо. Знаешь, мне хочется поговорить с тобой. По душам. Пойдем на вокзал. В ресторан.

— Поздно уже, — смущенно заметила Зина.

— Да ну, что там, — он сдернул с головы шляпу, хлопнул ею себя по колену. — А хотя бы и поздно. Живем мы один раз. Умрем — выспимся. Не так ли?

Зина не стала возражать — это понравилось Володе. «Не ломака — девчонка что надо», — подумал он.

Они повернули от реки, вышли на Главный проспект и направились в сторону вокзала.

Ресторан был пуст. Только в дальнем углу под чахлой пальмой сидели трое: они курили и громко смеялись. Возле них туда и сюда услужливо шмыгал старичок-официант. Они заняли столик у окна на перрон, Володя сам сходил в буфет и принес три бутылки пива, пирожное, стакан кофе. Потом выпил фужер пива, облизал кончиком языка губы и невесело усмехнулся.

— Ты, Зина, смотришь на меня и думаешь: бывалый он тут человек. Вижу, Зина. Я вообще все вижу. Признаюсь, не часто, но заглядываю сюда. Сяду вот за этот столик и гляжу в окно, как в разные концы уходят поезда. Едут тысячи людей. Куда, спрашивается, едут, зачем? Все ищут счастья, хорошей жизни. И я бы уехал с ними.

— Люди едут за счастьем, а ты?

— И я тоже. Ведь худа от добра не ищут.

Зина недоверчиво поглядела в глаза парня, потом с лукавой улыбкой погрозила ему пальцем:

— Это ты шутишь. Уж если кому бежать за счастьем, так это нам, девчонкам. А парни, они все могут…

— Ты плохо знаешь людей. Давай выпьем. Пей, ведь пиво — не водка.

Выпили. Володя долго вертел в тонких пальцах пустой фужер, потом тяжело вздохнул:

— Как все осточертело. Ей-богу, очень плоха жизнь, когда начинаешь над нею думать. А не думать не могу.

Он утомленно закрыл глаза, потер ладонью лоб, взлохматил брови.

— Я очень устал от дум. Они не дают мне покоя. Мой отец, Зина, ученый и, конечно, хочет, чтобы сын шел по его стопам. А зачем, спрашивается. Зачем? Из-за длинного рубля, из-за положения? А я не хочу всего этого. Не хо-чу.

Володя запальчиво взмахнул рукой и едва не столкнул со стола бутылку. Он переставил ее дальше от себя и продолжал:

— И ведь этим страшным пороком заражены многие, хотя каждому известно, что страсть к деньгам, честолюбие портят людей. Это, понимаешь ли ты, будит в человеке звериные инстинкты. Я — это я, и все для меня. И вообще люди, кажется, не столько работают, сколько куют для себя деньги, добиваются места. Приспосабливаются, устраиваются, выслуживаются, чтобы больше получать. Разве это не так?

— Не знаю. Я, Володя, никогда-никогда не думала над этим.