— Тут у всех поджилки дрогнули. И черт с ними.

— И у тебя?

Он смутился.

— Я что, мне везде дом. Ты на меня не сердись, что я там, в вагоне-то, лаялся. Вовка меня вынудил.

— Стоит ли вспоминать об этом, — качнув головой, отозвалась Зина. — Надо вот думать, как жить будем. Ведь страшно — куда завезли нас. Горюшка мы тут хлебнем. Если бы увидела моя мама… Ой, не знаю, что будет.

— Когда надумаешь бежать, скажи мне.

— Зачем это?

— Я провожу тебя. Вот честное мое слово. Скажешь, домой увезу. А потом обратно приеду. Думать о тебе буду.

Зина чувствовала, что он не шутит.

Прошли напряженной чередой первые рабочие дни и недели. Ребята с непривычки так наламывались в лесосеке, что сразу же после ужина заваливались спать. Владимир совершенно забыл свою гитару. И висела она на стене, здесь никому не нужная. Играть на ней Молотилов вряд бы и смог: руки болели от мозолей, кожа на ладонях спеклась, пальцы по утрам едва-едва могли держать топор. Но плечо крепнет в работе. Поджили первые мозоли, силой наливались привыкающие к топору руки. Еще не каждый удар топора меток и разителен, не каждую поваленную лесину Владимир обходит быстро, но он старается работать и непременно выйдет в передовики. Вот и потягайся с ним тогда.

Подметив усердие Молотилова, мастер участка Тимофей Крутых охотно учил его:

— Ты, Молотилов, с комля обхаживай сучья-то. С комля. Вот так.

Или:

— По твоим размахам, Молотилов, топорище тебе подлиньше бы, пожалуй, выбрать надо.

После смены, когда учетчик объявлял итоги дневной выработки, парни шутили над кем-нибудь из отстающих:

— Тебе бы, Федор, топор, что ли, другой…

— Какой же это?

— Ну, самосек, скажем. Глядишь, и вытюкал бы норму-то.

— Норма — условность, — заносчиво вклинивался в разговор Молотилов. — Надо, чтобы человек любил дело и всего себя отдавал ему. Вот это норма. Норма новой морали.

— Здорово ты, Молотилов, — восторгался Крутых. — Я говорю, крепко. Работу надо любить — это ты здорово сказал.

С первой встречи на Богоявленской и до сих пор Тимофей Григорьевич жадно приглядывается к ребятам, въедается в них. Он хорошо знает, что в любом коллективе есть свой негласно признанный вожак. Должен быть он и в этой среде. Таким человеком Тимофею Григорьевичу показался Молотилов. Рослый, ловкий, независимо глядящий на своих товарищей, тароватый на слово — именно он и поведет за собой ребят.

Как-то в обеденный перерыв Крутых подсел к Владимиру, угостил его махоркой и, улыбаясь, завел разговор:

— Соображаешь ты. Это мне нравится, я говорю. Скоро конец квартала — жми на передовика, чтоб тебя в пример другим можно было поставить. Согласен? И хорошо, я говорю. Портрет твой на доску Почета вывесим. Нам свои передовики вот как нужны.

Вечером этого же дня Владимир ушел на берег Крутихи и, устроившись там на штабелях бревен, наточил свой топор осколком наждачного камня до небывалой остроты. Потом прицелился глазом к молодой высокой ели, росшей на кромке обрывистого берега, подошел к ней, поплевал на руки, как это делали старые лесорубы, и с каким-то внутренним ликованием хватил зеленую красавицу под самый корень. Острый топор глубоко впился в мягкую, податливую древесину. Ель содрогнулась и погибельно качнула своей зеленой вершиной. Рядышком, один за другим, вокруг ствола ложились удары. Наконец дерево наклонилось и со свистящим шумом рухнуло в воду. Владимир посмотрел на упавшее дерево, и ему сделалось жаль его: «Елка-елка, зеленая иголка, зачем же я погубил тебя? — Вот тридцать лет, а может, и больше ты росла, гордая, красивая. В этом был какой-то смысл. А я махнул топором — и нет ничего. И завтра я буду рубить, и послезавтра. Обворовываем землю, обедняем самих себя. Там, где прошла порубка, земля ограблена, остаются чахлые деревца, ворохи сучьев да пни. Вот дикая профессия». Он вдруг глазами постороннего посмотрел на свою работу и готов был отказаться от нее. Но этого теперь не сделаешь.

Часом позже, лежа в постели, он оправдал себя: «Я не в ответе. Заставляют — рублю».

С хряском подламывая сучья, рушились одна на другую вековечные сосны. Без устали над ними качалась фигура Молотилова, обрубавшего крепкие крученые сучья. Еще вчера, как и все сучкорубы, Владимир, очистив два-три дерева, садился на перекур. Сегодня Молотилов работал без посиделок. Разогнет затекшую спину и опять за топор. Круто прошел день, и так один за другим побежали трудовые будни Владимира Молотилова. Знакомей и надежней под ногами становилась лесная земля. Среди ребят рос авторитет его. Дай срок — Молотилов развернется.

Осунулся и еще скуластее стал Петруха. Зато у него исчезла сутулость, и человека будто освободили от тяжкой ноши. Когда парень, взмахнув топором, слегка откидывался назад и разламывал плечи, в его фигуре угадывалась большая, еще неустоявшаяся сила. Ребята с завистью и недоверием смотрели на него. Иные ждали, что не сегодня-завтра Варнак бросит работу и убежит из лесу: ребят он сторонится, и кто его знает, какие мысли бродят в его голове.

Почти с первого дня завязалась у Петрухи дружба с Ильей Васильевичем Свяжиным, мотористом пилы. Опытный лесоруб быстро оценил Сторожева: «Трудовой парень, любо-дорого. Эк ты, как славно рубит». Порою Свяжин выключал свою электропилу и весело кричал:

— Петруха! Ступай ко мне, перекур изладим.

Когда они садились на спиленное дерево плечо к плечу, Илья Васильевич по-отцовски ласково глядел на парня и приказывал:

— А ну, покажь руки. Плохо, парень. Кровяные мозоли набил. Плох тот солдат, который ноги смозолил. Слышал? Мотай на ус. Вишь, у тебя ручищи-то, что кувалды. Зажмешь ими топор — и ни туда ни сюда он. Надо послабже держать его. Любой инструмент должен, как живой, играть в руках. Понял?

Как-то утром по дороге на делянку Свяжин догнал Петруху и окликнул:

— Ходко машешь, парень. Почитай, от самого дому тягаюсь за тобой. Здорово. Слышал, что вчера мой помощник руку сломал. Теперь ты будешь со мной работать. Вчера из-за тебя с Крутых сцепился. Я говорю, тебя беру и больше никого, а он мне навеливает этого самого, дружка твоего, Молотилова. Слово по слову — кулачищем по столу, и разругались. Смех.

Петрухе нравилась новая работа. Он должен был переносить за мотористом кабель, расчищать от зарослей дерево и помогать упорной вилкой валить его в нужную сторону.

Работал он усердно, с каким-то внутренним напором и увлечением, заботясь только об одном, чтобы из-за него Свяжин не имел ни секунды простоя. В конце первой недели, когда шли с лесосеки домой, Илья Васильевич подытожил:

— Сила у тебя, парень, медвежья. Но одной силы в нашем деле мало. Черт, говорят, молоть горазд, да подсыпать не умеет. Вот так и у тебя. Сноровки нет. Горячишься, как порожняя посудина на огне.

Сторонясь взглядом Свяжина, Петруха сердито плюнул и сказал:

— Уйду я обратно в сучкорубы.

— Это почему?

— Там, значит, мое место. Берите себе другого.

— Ах ты, крапивная кострика. Обиделся на мою критику. Ты думал, я тебя хвалить стану. Рановато. Ты вон, как угорелый, мечешься по делянке с кабелем — это, по-твоему, правильно, да? Это плохо, парень. Вот я тебя и критикую. А что? Ты разве от нее, от критики-то, застрахован? Нет. Ты слушай да мотай на ус. «Уйду в сучкорубы» — испугал. Ну, чего, Федул, губы надул? Не охота учиться?

— Ладно, попробую, — пообещал Петруха.

Свяжин, чтобы не запачкать усы сосновой смолью, налипшей на руки, пригладил их рукавом своего серенького пиджачка, подобрел:

— Вот это другое дело. Это ты ладно судишь, парень. Учись — может, сам мотористом будешь. С уменьем любое дело обработать можно. Я вижу: толку в тебе хватит.

Теперь на работу в делянку Петруха ходил вместе со Свяжиным.

Илья Васильевич споро шагал по лесной дороге, неугомонными глазами приглядывался к завалам, по-хозяйски заботился: