— Эгей! Пошевеливай! Пошевеливай!

И рабочий день начался.

Уже давно приглядывается Сторожев к работе лесорубов всего волока и видит, что одни из них трудятся, не разгибая спины, а другие — налегке. Часто бывает и так: приналягут Свяжин и Сторожев, навалят деревьев — сучкорубам не передохнуть. Выключай пилу и загорай. Так и делали: садились на перекур. Свяжин, тот неторопливо устраивался на спиленной лесине, доставал из правого кармана штанов свой закатанный в трубку сатиновый кисет и деловито крутил, мусолил цигарку. Раскуривал он ее долго, пока бледный хилый огонек, пробежав по спичке, не добирался до задубевших пальцев лесоруба. Потом, поплевывая, с видимым удовольствием тянул самокрутку, раздувал на ней до яркого накала огонек и заводил от безделья какой-нибудь охотничий разговор.

Для Петрухи такие минуты были сущим наказанием: ему казалось, что ребята-сучкорубы поглядывают на него с завистью и с иронией: что, мол, работнички, опять под дымком побасенки.

Не привяжись Петруха к Свяжину, давно бы он ушел в сучкорубы и не прятал бы глаз своих от товарищей.

Как-то усевшись на вынужденный перекур, Свяжин принялся стягивать с правой ноги сапог, чтобы перемотать портянку. А Петруха, потоптавшись возле него, вдруг взял свой топор и полез в завал, где дружно тяпали невидимые топоры лесорубов.

— Это куда?

— Пойду помогу им.

— С чего это?

Петруха не ответил. А через минуту в работящей разноголосице лесосеки зазвенел и его топор.

Днем о помощи Петрухи сучкорубам разговоров больше не было. А вечером, возвращаясь из делянки домой, Свяжин вдруг весело спросил Петруху:

— А знаешь, парень, на какую ты штуку натолкнул меня сегодня, когда сучки-то пошел рубить? Не знаешь? Эх ты, крапивная кострика. Вот слушай.

И повел он речь своим быстрым говорком.

— В некоторых леспромхозах — я это твердо знаю — на лесоучастках созданы малые комплексные бригады. Надо и нам это сделать. Что за бригады, спрашиваешь. А просто все. Вот, скажем, в нашем трелевочном волоке лесорубы разных профессий трудятся каждый сам по себе. Потому-то и волочится у нас все нараздерягу… Надо объединить в одну бригаду всех рабочих, чтобы они купно отвечали за валку деревьев, обрубку сучьев, чокеровку и вывозку, а на то пошло — так и погрузку древесины на автомашины. Тогда в бригаде все будут поровну заняты. Все будут одинаково болеть за дело. Только боюсь я, что Крутых не пойдет на это.

— Почему?

— Да человек-то он тепленький. План помаленьку вытягиваем, и ладно. Дисциплинка кое-какая есть. Это ему все. А где-то бы принюхаться к новизне — этого у него нету.

На другой день утром Петруха раным-рано зашел за Свяжиным домой. Илья Васильевич сидел на крыльце и, вяло отбиваясь от комаров, ел с молоком краюху домашнего хлеба. Против него на деревянном мосточке сидел рыжий Уралко и, склонив остроухую голову набок, умильно глядел в рот хозяина.

По просьбе Петрухи вышли в лес задолго до начала работ. Сразу же за воротами свяжинского дома Сторожев начал разговор:

— Думал я, Илья Васильевич, о вашей бригаде. Ну, вот, о малой комплексной, что вы вчера говорили. Подсчитывал людей, спиленные хлысты и убедился, что в голове у вас родилась гениальная мысль. Здорово это вы придумали.

— И дальше что, мыслитель? — Свяжин углом кулака расправил усы, и Петруха увидел, что под ними у лесоруба цвела ласковая улыбка. — Ну, дальше-то, спрашиваю, что?

— Душу из Потея (так ребята прозвали Тимофея Крутых) вынем, а малую комплексную создадим. Пусть не все работы в лесосеке она объединит, но попробовать свести валку, очистку и трелевку леса нужно. Тут еще и такое дело, Илья Васильевич, — Петруха приумолк, очевидно, сосредоточиваясь на какой-то важной мысли, и после паузы продолжал, хмуря конопатый лоб: — Вы заметили, что парни искоса поглядывают на нас? А я заметил. Говоря прямо, мы с вами частенько махрим, а им-то, сами знаете, каково приходится. А славу передовой лесосеки все поровну делим. Я так не могу работать. Вот и все.

— Ну, вот что, крапивная кострика. Я сегодня же вечером схожу по этому вопросу к Крутых. Не собьешь ведь его. Упрям, аки бес.

— Я пойду с вами.

— Дров не наломаешь? Тогда забегай в контору после ужина. Вместе и поговорим. Только к нему надо идти не с голыми руками. Так он и говорить не станет. Знаю я его, слава богу. Надо его расчетами двинуть. Понял?

— Я затем и шел к вам, Илья Васильевич, чтобы кое-что обговорить.

Свяжин скосил на парня улыбчивый глаз:

— У вас там, в Карагае, все такие хваты, как ты? — И более серьезно: — Пойдем — вон старика Мохрина поленница — сядем, перетолкуем. Время есть еще.

Они свернули с дороги и, забрызгавшись сбитой с травы росой, подошли к незавершенной поленнице. Сели.

Целыми днями окна конторы участка распахнуты, и все-таки запах махорки никогда не выветривается. Только поздним вечером остуженный росами воздух вольется в прокуренное помещение и освежит его, будто вымоет ключевой водой.

Любит этой тихой порой посидеть и поразмышлять в конторе мастер участка Тимофей Григорьевич Крутых. Он садится на свой стул, снимает с лысой головы фуражку-блин, надевает на кончик носа железные очки и углубляется в чтение записной книжки. В ней за день записаны десятки и десятки цифр, помечены на память факты, еще факты, фамилии, вопросы. Тимофей Григорьевич днем на месте никогда не принимает никаких решений, чтобы не допустить второпях ошибки. Зато к утру у него готовы ответы на все вопросы. Свой стиль руководства он считает мудрым, а себя — человеком, застрахованным от ошибок.

— Нам, руководителям, нельзя работать опрометчиво, — часто говорит Крутых, делая очередную запись в свой блокнот.

Тимофей Крутых относится к той категории командиров производства среднего звена, которые не имеют ни общего, тем более специального образования. Это в большинстве случаев практики вооруженные знанием жизни, дела. Они не ломятся вверх по служебной лестнице, не хватают чинов, а просто крепко держатся за определенную им ступеньку и добросовестно тянут на себе порою большой воз работы.

Тимофей Григорьевич начал свой трудовой путь подборщиком сучьев в волоке. Года через три или четыре стал вальщиком леса, а потом выучился на тракториста, водил по лесосекам трактор, и водил неплохо. Но после армии ему не захотелось возвращаться на лесные работы, и он определился попервости рабочим склада, затем кладовщиком и наконец стал заведующим материальным складом леспромхоза. Вот здесь и выявились его недюжинные способности снабженца-добытчика.

Когда в леспромхозе заговорили о новом молодежном лесоучастке на Крутихе, кто-то предложил кандидатуру Тимофея Григорьевича на пост руководителя участка. Что ж, человек деловой, хозяйственный, умеет с нужными людьми связь поддерживать — возражений особых ни у кого не возникло. И вот директор леспромхоза Поликарп Фролович Кузовкин пригласил Тимофея Крутых в свой кабинет. Перед тем, как начать разговор, поздоровался за руку, предложил папиросу и даже спичку зажженную поднес. Закурили, пустячными вопросами перебросились, и тогда Кузовкин без обиняков спросил:

— А пошел бы ты, Тимофей Григорьевич, работать мастером участка?

У Крутых мгновенно вся лысина покрылась испариной — для ответа слов не нашлось. Он никогда и в думах не держал такого. А директор говорил:

— Новый участок мы создаем. Слышал, конечно. И нужен туда хороший хозяин. Сам понимаешь — стройка. На голом месте. В лесу. К следующей весне туда приедут комсомольцы, и будешь с ними рубить лес. Но об этом после. А сейчас пока нужен крепкий хозяйственник, который, понимаешь, умел бы оборачивать дело вокруг кулака. Нужно, скажем, железо — достал. Нужен шифер — достал. Моторы, как хлеб, как вода, нужны будут. Достанешь?

— Так точно. Поговорю с Фокой Ивановичем, думаю, не откажет, — невозмутимо ответил Крутых.

Вначале Тимофей Григорьевич подумал, что Кузовкин шутит с ним, но, когда речь зашла о том, что на новый участок нужен пока не столько мастер, сколько добытчик, кладовщик понял, что его действительно выдвигают, и выдвигают, пожалуй, наобум. Однако предложение сразу не принял. Попросил время на размышление и размышлял два дня. Решившись, тут же в складе переодел чистую рубашку, галстук, поплевал на ладони и почистил пиджак, причесал волосы. Потом запер дверь на пудовый замок, притиснул к косяку сургучную печать и пошел в контору.