Петруха сидел на клади нового кирпича под деревянным балконом дома и глядел, как ребята, сбившись у турника, коротают вечер. Подтягиваются на железной перекладине, раскачиваются и затем прыгают — кто дальше.

Вдруг из подъезда своего дома выскочил Володя Молотилов — и на турник. Он долго и красиво крутился, перекинув через перекладину одну, а потом другую ногу. На мокрые опилки спрыгнул сияющий, гордый. Ребята с завистью глядели на него, а на балконе, над головой Петрухи, чей-то женский голос с тихим восторгом вздохнул:

— Вот будет мужчина!

Ему отозвался другой, тоже женский:

— Не зря моя Томка влюблена в него.

С этой поры Петька не мог спокойно глядеть на турник. Прилаженный посреди двора, он был всегда на глазах и властно притягивал к себе мальчишку. Вначале Петька просто боялся подходить к нему: куда уж тут, не умеючи! Но робость — чувство не постоянное. В один из ненастных дней, когда двор был пуст, Петька, озираясь вокруг, подошел к турнику, пыхтя и отдуваясь, забрался наверх и, не раздумывая, так же, как Володя Молотилов, нырнул головою вниз. Но удержаться на перекладине не сумел и растянулся плашмя в грязной луже.

В груди у Петьки будто камень завалился — не передохнуть. Ноет ушибленное колено. Руки, лицо и одежда в грязи. И совсем померк свет перед глазами, когда вдруг услышал он за спиной злорадный голос Володи: мальчик, оказывается, все видел из окна своей квартиры и теперь заливался смехом:

— Эй ты, слышишь, штаны у тебя тяжелые. Сними их.

Конечно, Володя живописно рассказал ребятам о Петькиной гимнастике, и парнишке нельзя было во дворе показаться.

Теперь Петька каждое утро незамеченным убегал из дому и день-деньской пропадал на берегу Камы или играл в чику на Затонском базаре. Там он проиграл одно за другим чулки и брючный ремень, а потом и сандалеты с медными застежками.

О пропаже сандалет Зоя Яковлевна узнала вечером того же дня. Она долго билась над Петькой, чтобы узнать, куда он их дел. Мальчишка молчал. Тогда тетка с отчаянием воскликнула:

— Что же мне делать, если так пойдет и дальше…

Петька не мог знать всей глубины чувств, раздиравших душу Зои Яковлевны, но он понял, что надо что-то ответить, и по-своему успокоил ее:

— Хватит убиваться. Сандалеты я завтра принесу.

— Что ты сказал? — подпрыгнула Зоя Яковлевна, уязвленная словами «хватит убиваться».

— Завтра принесу сандалеты, я сказал.

— Нет, а до того — что ты сказал?

Петька не понимал, что от него требуют: ведь он сказал, что принесет сандалеты.

В эту ночь долго не спали ни тот, ни другой. Зоя Яковлевна думала, думала и думала. Думал и Петька. Легко сказать, принесу. Проиграл он свою обувку подростку Геньке Крюку. Так парня прозвали, очевидно, за его фигуру. Тонкий, длинный, со впалой грудью, он действительно напоминал крюк. Да и в играх он был, как цепкий крючок, хватался за каждую копейку, за любой шанс выиграть. Всю выручку складывал в глубокие карманы мешком висевших на нем штанов, и выпросить у него что-либо обратно было невозможно. Вот и терзался Петька, как же быть ему со своими сандалетами.

Утром еще до завтрака он отправился на Затонский базар. Крюк и его младший брат Рудик, Петькин ровесник, уже сидели на булыжниках у запасных базарных ворот, где обычно кипела денежная игра.

— Ну, что, рыжий, сыграем? — обрадовался Крюк.

— У меня нет денег.

— Балбес ты, рыжий. Правильно добрые люди говорят: все рыжие — дураки. Живет у такой богатой тетки и не знает, как достать копейку для игры. Хочешь, научу, а?

Петька закипал.

— Знаешь что, Крюк, научи вытирать нос своего… — он кивнул на Генькиного брата и онемел: на ногах Рудика были надеты его сандалеты.

Петька от волнения сунул правую руку в карман брюк и нащупал там перочинный нож, на который хотел выменять свои сандалеты у Крюка.

И тут же у него возникло дерзкое решение.

Петька бросился на Рудика, опрокинул и в два счета разул его. Когда опомнился Крюк, Петька уже стоял поодаль: в одной руке держал сандалеты, а в другой — раскрытый нож.

Лицо парнишки окаменело, глаза, не мигая, глядели в Генькины глаза. Крюк понял, что рыжего не взять, усмехнулся:

— Дурак, попросил бы, и так отдали. Иди… — и скверно выругался.

На другой день Петька не пошел на базар: с утра пустился проливной дождь и с малыми перерывами лил около недели. Петька, вынужденный сидеть дома, отупел от тоски и безделья.

В деревне он читал книжки, а здесь они почему-то валились из рук. Взялся было за «Робинзона Крузо», прочитал страниц сорок и ничего не понял. Печатные слова словно рассыпались, и не было сил, чтобы собрать их воедино и заставить заговорить красивым и понятным языком. Хотел в углу за печкой маленькую кузницу устроить — Зоя Яковлевна тайно все убрала куда-то. Спрашивать он не решился. Заняться же каким-нибудь другим домашним делом не мог. В квартире тетки он все время чувствовал себя чужим и неловким. И чувство это не только не уменьшалось, а, наоборот, крепло.

Зоя же Яковлевна не умела да и не делала попытки приблизить к себе Петьку и хоть капельку понять его, узнать, чем он живет, о чем думает. Она считала своим главным долгом хорошо накормить и красиво одеть племянника, добиться, чтобы он скорее избавился от деревенских привычек… Но Петька приходил домой с грязными руками, без пуговиц, взлохмаченный. Зоя Яковлевна каждый раз с ужасом думала: «Боже мой, и вот в таком виде он шел по улице. Все его видели, и все винили, конечно, меня, приемную мать. Боже мой».

Она болезненно вздыхала и говорила, стремясь уязвить самолюбие мальчика:

— Вечно ты грязный, будто тебя по мостовой валяли. Вот есть же такие золотые дети, как Володя. Почему тебе не брать с него пример? Ну, почему, скажи?

Петька молчал, а Зоя Яковлевна продолжала:

— Володя — это воспитанный городской мальчик. И тебе, вот такому… — она настойчивым жестом указывала на его расстегнутый ворот рубашки, голос ее леденел: — Тебе надо учиться у него. Сколько же, однако, в тебе этой деревенской пыли! Ужас!

К Зое Яковлевне снять выкройку или просто так поговорить о своих женских делах изредка заходила Мария Семеновна Молотилова, мать Володи, располневшая дама средних лет, с вдавленными в плоское лицо глазами и маленьким розовым ртом. Кожа на ее лице тугая, с матовым отливом, без всяких признаков морщин. Женщина очень гордилась этим, и ухаживала за лицом с огромной заботой. Если у Марии Семеновны случалась какая-нибудь неприятность, она трагически восклицала:

— Я не могу: у меня будут морщины.

Как-то в воскресенье вечером она постучала в дверь квартиры Вигасовой. Открыла Зоя Яковлевна. Приняла приветливо, потом разложила перед гостьей стопку выкроек и горестно сказала:

— Вы возьмите их. Совсем.

— Что так, Зоя Яковлевна? Я вас не узнаю.

— Знаете, Мария Семеновна, мне сейчас не до них. Я буквально схожу с ума со своим племянником. Умоляю вас, скажите, как вы воспитываете своего сына. У вас радость растет, а не ребенок.

Плоское лицо Марии Семеновны заулыбалось.

— Я не могу, — притворно насупившись, всплеснула она руками. — Радость! Знали бы вы, что это за радость.

— Извините, однако, меня. Вы…

Гостья охотно умолкла, а Вигасова заторопилась выговориться:

— Вы, Мария Семеновна, — опытная мать. Научите же, пожалуйста, как мне жить, что делать. Понимаете, я положительно теряюсь перед создавшимся положением. Ну, вот представьте себе такое. Утром надеваю на него все новое — вечером идет, как кузнец. И так каждый день. Мне стыдно за него перед соседями, перед вами, перед всем городом. Начну говорить ему — он дерзит. Но это еще полбеды. Вы знаете, он превратил мою квартиру в какую-то слесарную мастерскую. Натаскал сюда ржавого железа, обрезков труб, банок, гвоздей… Ворвани откуда-то принес. Кошмар.

Зоя Яковлевна умолкла. «Да, мой Володя, действительно, золото», — радовалась Молотилова, глядя на горемычную приемную мать. А та жаловалась: