Алексей Федорович не смог противостоять энергичному нажиму жены. Владимир неплохо провел зиму, отдыхал: кино, танцы, каток, вечера, опять танцы.

Но весной опять начались скандалы с отцом. Владимиру приходилось решать, что делать.

Разговор с Зиной Полянкиной, с которой Владимир познакомился на весеннем карнавале, совсем неожиданно изменил его планы.

В тот вечер они условились встретиться в сквере имени Радищева. Девушка одиноко сидела на скамейке под старыми липами и, опустив голову, думала какую-то свою думу. Володя подошел к ней сзади и положил на глаза ее горячие пальцы. Она своими пальцами коснулась их и улыбнулась:

— Капочка, ты?

И засмеялась, уже твердо зная, что шутит с нею он, Володя.

Они сидели рядом, и Молотилов удивленно глядел на расстроенное лицо девушки: «Что с ней?» Но спросить не успел, Зина заговорила сама, нервно и торопливо:

— Я тебя давно не видела, Володя. Как ты живешь? Едешь в Москву?

— Думаю о Москве, — уклончиво ответил он. — Вот городище — посмотрела бы ты, — живет так живет. Сила! Куда тут нам, серым. Да. Один знакомый мне дядек назвал Москву городом праздников. Здорово сказал. После Москвы кажется, что везде и на всем лежит слой пыли. Толстый, серый слой. Ну, а ты как живешь?

— Я искала тебя.

Парень был польщен и обрадован: может быть, ее волнение от боязни расстаться с ним.

— Спасибо. Мне приятно, что ты думала обо мне. Думала, да?

— Думала, Володя, — очень серьезно сказала Зина.

Тронутый искренностью девушки, он, помимо воли своей, признался:

— А я, Зина, хоть и думаю о Москве, а учиться туда не поеду. Да, да, не удивляйся. Но я не сдался.

Жаром пыхнули Зинины щеки.

— Володя, — голос у Зины сорвался. — Володя, давай уедем с тобой…

— Уедем? Куда, Зина?

— Да вот, смотри же.

И она показала свое заявление в Карагайский горком комсомола с просьбой зачислить ее в отряд, который отправляется в леспромхоз, на комсомольскую стройку.

— Ты в леспромхоз? — Владимир тупо смотрел на девушку, — мне ехать…

И вдруг в голове молнией мелькнула мысль: — Вот он, выход.

Воображение Молотилова всегда работало стремительно. Все-таки права была мама, Мария Семеновна, находя в нем что-то актерское. Владимир сразу увидел себя в расстегнутом ватнике, шапка-ушанка сбита на затылок, на плече пила. Впрочем, какая пила, скорее какой-нибудь электрический агрегат. Мужественный, независимо глядящий парень на фоне хмурой тайги, парень как на плакате. А потом таким вернется домой. Владимир тут же представил себе удивленного и даже робеющего перед сыном-героем отца, умиление матери, восторженные взгляды знакомых девчонок…

Все решено было тут же, но родителям Владимир сказал лишь тогда, когда получил комсомольскую путевку в леспромхоз.

Алексей Федорович Молотилов выслушал спокойно и сказал одобрительно:

— Так держать.

Мария Семеновна оплакивала решение Володи безутешными горючими слезами. Но постепенно и она обрела над собой власть: трезво обдумала положение сына. Леспромхоз или там целина — это сейчас модно. И для будущего пригодится.

День на третий или четвертый она позвала в свою спальню Володю и сказала ему:

— Хорошо, сынуля. Поезжай. Это наука отцу. Директор поганый. Не мог с кем нужно поговорить, чтобы устроить сына к месту. Родного сына. Затолмачил одно — инженера мне надо. На, возьми. Поезжай. Звать будет — вот увидишь.

Мария Семеновна отпила воды, погляделась в настольное зеркало и вздохнула слезливо:

— Я не могу. Выбросил сына. Кто поверит. А ты, Владечка, как позовем, не упрямься. Справку, характеристику и все такое — в карман — и домой. Приедешь — не чета будешь всяким вертушкам. Тогда и театр перед тобой распахнет двери.

Через неделю Мария Семеновна совсем оправилась, и к ней снова вернулась обычная забота о своем лице. А в день проводов сына она даже сильно расстроилась, увидев у себя под глазами кружевную вязь морщинок.

В сутолоке сборов Владимир меньше всего думал о жизни в лесу, о работе. А вот когда изо дня в день померил дорогу в лесосеку, когда с утра до вечера с топором в руках покланялся каждому сучку спиленного дерева, он понял, что второпях сунул голову, пожалуй, в непосильное ярмо. «Надо что-то предпринимать, — думал он после ухода Зины, — надо что-то придумать. — Крутых, — вспомнил он, — Крутых хорошо относится ко мне, и следовательно…»

Давно погас закат. Перегоревшее небо едва на западе теплилось. На той стороне речки Крутихи громко фуркала какая-то сумеречная птица. Плескалась рыба под обрывом. Все вокруг становилось ночным. Только Владимир одиноко ходил по берегу, примериваясь в мыслях, как ловчее подойти к мастеру участка, чтобы он дал работу полегче.

«Завтра переезжаем на новую пасеку — самое время попросить Крутых. Пусть все так и думают, что я его выдвиженец, — удачно кроился молотиловский план. — Я передовик. Повышаюсь законно». Немного успокоенный решением, он ушел спать.

Барачный шум бесцеремонно вырвал Молотилова из сладких объятий сна. Во сне ему увиделось желанное: будто он в кругу своих родных и друзей играет на гитаре. Ему рукоплещут, им восхищаются. Миг — и все исчезло. Наяву — барак, холодная сырость, а потом — дорога в лес. Сев на кровать, он долго разминал руки и плечи, зябко вздрагивал, потом, не умывшись, оделся. На работу шел последним — правую ногу мозолил сапог.

В лесосеке было тихо, потому что лесорубы собирались на новый участок. Они снесли все свое немудреное хозяйство в передвижной вагончик, подцепили его к трактору и волоком потащили меж пней и деревьев в глубь леса.

Кое-кто из ребят забрался в вагончик, иные устроились на крыше и грянули песню: чудо свершилось, тайга громко подпела им.

Несколько человек шли сзади, собирали выспевшую на кочкарнике темно-красную, как капельки крови, бруснику. Шел с ними чуть отшибом и Молотилов. Навязчиво и коварно звучал в ушах его голос Зины: «А ты бы уехал сейчас обратно, в Карагай?» — «Дура, — мысленно рассуждал он со своей подругой, — разве такие вопросы задают. Рассердилась. Эх, устроиться бы с работенкой, а с Зиной помиримся. Как же это к Крутых-то мне подойти? С чего начать?»

Вдруг ребята, ехавшие в вагончике, испуганно закричали.

— Эй, стой! Стой!

И тут же с треском что-то изломалось, пронзительно заскрипело — наступила тишина. Когда Владимир подошел ближе, то увидел, что вагончик, свихнувшись набок, застрял между соснами. В маленьком оконце не уцелело ни одного стеклышка, дверцу во внутрь неприступно заклинило.

Костя Околоко совал свое круглое лицо в окно и басом предлагал:

— Эй, там, на улице, скажите трактористу, чтобы дернул вперед.

— Нельзя вперед. Развалит все.

— Расстилай по досочке, — кричал изнутри Петруха Сторожев.

— Но-но, — угрожающе рычал мастер Крутых. — Вагончик надо сберечь. Но как, ребята? Вот это влопались, я говорю.

— Дернуть бы назад.

— Это каждому ясно, да за что зацепишь.

Крутых нервничал: часто сдергивал с головы фуражку и вытирал лысину.

— Ха, заметались как угорелые, — торжествующе воскликнул Молотилов. — Надо подрубить вот эту сосну. А ну, быстро. Чего стали?

Двое парней послушно исполнили его команду, топоры затяпали, вгрызаясь в дерево. Сосна была невелика и скоро хрястнулась, подмяв под себя молодой березовый выводок.

Когда двинулись дальше, Крутых подошел к Молотилову и, улыбчиво заглядывая в лицо, похвалил:

— А ты, Молотилов, я говорю, башковитый.

— Да ну, что вы, Тимофей Григорьевич. Тут ребенку понятно, что делать. А вы «башковитый».

— Не скромничай. Хвалю за дело.

Молотилов оживился и повел задумчивую речь:

— Хочется поговорить мне с вами, Тимофей Григорьевич. По душам.

— Давай, давай, Молотилов. И по душам давай, — поощрительно отозвался Крутых, вытер лысину и приготовился слушать.

— Вот вы говорите, я «башковитый»…