Так вот и стал Тимофей Григорьевич Крутых мастером участка. Руководители леспромхоза промашки не дали. Крутых приковал себя к работе, стиснув зубы. Как ни месяц, так на берегу Крутихи два-три новых объекта. Натаскал туда бывший кладовщик такую прорву всяких материалов, что хоть к нему на поклон иди, если надо железа, шифера, кабеля или цемента.

— Умеет мужик обрастать, — говорили о нем в леспромхозе. Сам Крутых даже посмеивался над собою, когда приходилось вспоминать о своем страхе перед новой должностью. Но так было до поры, пока не приехали на участок молодые лесорубы, пока не встретился мастер участка с боевым, горячим народом.

Как только Тимофей Григорьевич увидел ребят, их одежду горожан, услышал их речь, к сердцу его пробрался холодок. Он понял, что приехал новый рабочий, культурный, грамотный, дерзкий, напористый. На чем перед ним будет держать свой авторитет Крутых? На власти начальника? Пойди вон, запугай того скуластого. Да он ни во что не верит, ни в черта, ни в чох. А нужных слов — признавался сам себе Крутых — у него для этого парня не найдется. И это страшило.

Уже на станции, в первый час встречи, у Тимофея Григорьевича появилась в душе какая-то боязнь перед новыми людьми и недружелюбие к ним.

Желая выведать впечатления директора леспромхоза, Крутых ввернул было:

— Вольный, я говорю, народец приехал, а, Поликарп Фролович?

Кузовкин отозвался с восторгом:

— Орлы прилетели, Тимофей Григорьевич. Орлы. Они чудеса сделают на участке.

«Орлы, — отходя прочь, думал Крутых. — Орлы. Эти орлы, я говорю, дадут прикурить. Они чудес наделают».

Первым и большим «чудом» он счел то, что ребята не прислушались к его голосу и не завернули восвояси скуластого варнака Сторожева. А ведь он, мастер участка, первая голова в поселке, посоветовал им это на собрании. В другой раз до приказного тона взвинтил свой голос Тимофей Григорьевич, выступая против того, чтобы не выставлять на доску Почета портрет Сторожева. И все же комсомольское бюро отмело его возражения. Будто тут выступал не мастер участка, а какой-то караульщик дед Мохрин. Как же работать с такими партизанами?

После ужина, как и условились, Илья Васильевич Свяжин и Петруха встретились у конторы и к Тимофею Крутых вошли вместе. Мастер принял их недружелюбно: он не любил поздних посетителей. Сняв очки и смигнув с глаз усталость, спросил в лоб:

— Зачем? Я сводку составляю.

— Сводничать — ни работать, — пошутил Свяжин и сел на скрипучий деревянный диван с отбитым подлокотником. — Пришли к тебе, Тимофей Григорьевич, посоветоваться, потолковать насчет малых комплексных бригад. Давайте на первых порах объединим лесорубов хотя бы только нашего волока в бригаду. Понимаете, чтоб каждый отвечал за весь комплекс заготовки. Чокеровщика надо, конечно, сократить, а связывать воз будут сами сучкорубы. Очищать лесины мы им поможем.

Поджав губы, Крутых хмуро слушал Свяжина. Наконец сказал:

— Ты постоянно, Илья Васильевич, пристаешь ко мне с какими-нибудь заковыками. Что тебе дались эти бригады? Ты работаешь и работай, а в чужие дела не лезь. Как организовать труд, технологию и вообще все прочее, я говорю, у нас есть кому, слава богу, и без тебя.

— Тимофей Григорьевич, — продолжал Свяжин, — давайте для испытания попробуем. А может, и выгорит дело. Право слово, выгорит.

— Что ты меня агитируешь за Советскую власть? Что?

— Вот пойди поговори с ним, — обратился Свяжин к Петрухе, все еще стоявшему с фуражкой в руках у дверей. Тот было собрался что-то сказать, но Крутых упредил его суровым вопросом:

— Ну, а вам что, молодой человек?

— То же, что и ему, — Петруха шагнул к столу, глаза их встретились. Не играть же в гляделки мастеру участка, поэтому Крутых непринужденно поскоблил ногтем правую бровь, всхохотнул:

— Значит, враз обоим ответил.

Он опять было склонился над сводкой, но тут же снял телефонную трубку.

— Але, третий мне. Занят? Тьфу. Так все, товарищи, до свидания.

— Нет, не все, товарищ Крутых, — упрямо возразил Петруха. — Вот вам бумажка, где записано, сколько мы с Ильей Васильевичем в смену работаем, а сколько сидим на перекурах. Пережидаем, когда сучкорубы обрубят сучья. Посмотрите. Вам это будет невредно. Может, вы поймете, что вас еще надо агитировать за Советскую власть.

От лица Крутых отлила кровь, вмиг округлившиеся глаза его уставились на Сторожева. Он медленно встал и с придыханием вымолвил:

— Возьми свою бумажку и сходи с ней по назначению. А теперь выйди отсюда. Не научился еще говорить со старшими, а уже лезешь в дела предприятия. Выйди.

— Да пойдем, Петруха. Дадим человеку работать. Пошли давай.

Петруха крепко, обеими руками насадил свою фуражку на голову и, сделав шаг к двери, обернулся:

— Не с людьми вам иметь дело, а с собаками.

На крыльце Петруха сказал Илье Васильевичу:

— Спасибо, что отвели от беды. И как я его не стукнул. А по-своему мы все-таки сделаем. Сделаем, Илья Васильевич.

Парень вдруг метнулся к открытому окну кабинета Крутых и злорадно проговорил:

— Так и запишите: все будет по-нашему.

Створка с шумом захлопнулась. Из нижнего переплета рамы с жалобным звоном вывалилось стекло и углом воткнулось в усеянную окурками землю.

Расставаясь у перехода через распадок, Свяжин с горькой усмешкой сказал:

— Вот и возьми его за рубль двадцать. Да его, этого увальня, пушкой не пробьешь. Тут, видать, парень, и делу конец.

— Нет, я от этого так просто не отцеплюсь, Илья Васильевич. Вот вам мое слово.

Петруха прямо через ельник продрался на лежневку и пошел к танцевальной площадке, где играл баян и куда обычно вечерами стекалась молодежь. Еще издали по светло-зеленому пиджаку и такой же кепке он отыскал Виктора Покатилова. Парень стоял с подружкой, ожидая, когда Сережа Поляков начнет играть. Петруха подошел сзади, тронул Виктора за локоть и пальцем поманил к себе.

— Куда ты его, Петька? Противный, — возмутилась девушка и следом за Виктором нырнула под перила.

— Иди, иди, — разрешил ей Петруха. — Секретов у нас нет. Виктор, большой разговор у меня к тебе. Куда бы нам это сесть, что ли?

— Ты подрался с кем, да? Какой-то взвинченный ты.

— Пойдем к столовскому срубу. Я все расскажу.

Спит тайга дремучая. Спит поселок лесорубов. Спят люди крепким сном трудового человека. Только не идет сон к Милке Калашниковой. Завидует Зине Полянкиной, которую любит лучший парень на лесоучастке Владимир Молотилов. И за что только такой недотроге счастье улыбчиво, за что? Спит вот она, нацелованная, обласканная, ни горюшка ей, ни печали.

Скрипит под бессонной Милкой кровать, будто тлеет под ней вся постель. Возьми, Миля, покличь тихонько свою соседку: «Зина, спишь ты?» И ответит она тебе: «Не спится, Милочка. Горе у меня. Большое горе».

«Что я это наделала?» — с невольной тревогой спрашивает себя Зина и чувствует, что горит на губах ее Петрухин поцелуй. Беспокойно на сердце, вина перед кем-то легла на него. «Вот скажи теперь, как ты могла позволить такое? Как? — допытывается Зина и сама себе отвечает: — Он — ласковый, подошел, пожалел и поцеловал. Что я могла сказать. А Володя? Спросит — все расскажу. Это нечестно, — укоряет Зину чей-то голос, похожий на голос Володи. — Это мерзко — дружить с одним и целоваться с другим. — Но Владимир меня не любит. Он не знает, что творится в моей душе. Ему до этого нет никакого дела. Он давно забыл меня. Я одна. Не могу я быть одна. Не могу».

У пожарного сарая долго брякали в рельс: Зина насчитала тринадцать ударов. Кто-то ошибся: или она, или тот, кто отбивал часы. Если сегодня дежурит сонливый дед Мохрин, это его ошибка: ударил лишний раз. Вначале, когда только-только приехали новоселы, Тимофей Крутых требовал от деда точности в бое часов, и Мохрин нередко, потеряв счет, начинал колотить заново. Сейчас ему это запрещено строго-настрого. Поэтому так и останется тринадцать часов.