Место громкозвановского объездчика леса занял Никон Спиридонович Сторожев с хутора Дуплянки. Выжигин будто желчью отравился, потеряв всякое уважение в селе, и виновником этого он считал только Никона. При встрече с ним, вздрагивая губами изуродованного рта, спрашивал:

— Ты, Никошка, ишо держишься? Но скоро вышибут, потому на чужбинку обзарился. В лесу — место мое. Слово Выжигина попомни.

Никон, коренастый, крепкого складу мужчина, немного терялся перед Терехой и, не зная, что ответить ему, смущенно улыбался. Это еще более злобило Злыдня.

— Слова мои помни, улыбошник, — повторял он и обиженный отходил прочь, сжимая тяжелые кулаки.

Волей-неволей, а слова Терехи пришлось вспомнить. Не проработал Сторожев в лесу и полутора лет, как грянула война. Никон с первыми же громкозвановскими призывниками ушел на фронт.

Выжигин оказался при прежней службе, моля господа бога о смерти Сторожева. Как-то он вспомнил полуистлевший в памяти рассказ слепой знахарки Миропеи о святом Кириаке и обрадовался этому несказанно. «Ежели ты хочешь верной погибели врагу своему, — шамкала старуха, — вырой втайне от глаз людских могилу и в ночь под кириаков день — последняя неделя перед покровом — захорони в эту могилу какую-нибудь одежину врага. Потом проглоти щепоть могильной земли и промолви, осеняя себя крестным знамением: «Ты во плоти моей, а врагу моему ниспошли кончину».

— Обязательно исполнится воля твоя, — уверяла старуха.

— Царствие тебе небесное, богова старушка, — умильно шептал Тереха, как-то вечером привязывая к седлу своей кобыленки заранее наточенную лопату. Попозднее он выехал со двора.

Все Злыдень сделал так, как учила знахарка, и далеко в лесу, на сухом месте среди моховых болот, появился могильный холмик, как положено, убранный пихтовыми лапами.

Возвращался домой Тереха перед утром. Он часто глядел на небо, и к редкому для него чувству душевного умиротворения примешивалась тихая радость: даже звезды не видели, как он зарывал пустую могилу. Зато там, в стороне кровавых закатов, многим-многим не роют могил. «Ведь Никона убил не я, — оправдываясь, размышлял Злыдень, — убил его кто-то. Я только позаботился укрыть его, чтоб не было какого глумления над убиенным».

Выходило так, что Тереха первый и едва ли не больше всех проявил заботы о памяти Никона. Когда он проезжал через Дуплянки, ему даже обидно показалось, что Дарья сшибает петуха, поставленного руками самого Никона. Злыдень резко окликнул бабу, а потом хотел пожурить ее и этим показать доброжелательность свою дому Сторожевых. Но вышло по-иному. Сам черт, что ли, бросил эту Дашку на него с вилами, и ляпнул Тереха от боли те ядовитые слова.

Сгоряча Злыдень протрусил в седле до лесу, а уже дальше не мог. Постанывая и хватаясь за поясницу, кое-как сполз с лошади и, коряча затекшие ноги, повел ее в поводу.

— Так тому и быть — погибай, Никошка, язви тебя, — остервенев, ругался косоротый, глубоко веря, что жизнь и смерть человека, действительно, в его власти.

Только у бабки Степаниды можно было навести справку, — и то сомнительной точности, — исполнил ли господь желание Терехи: умертвил ли воина Никона. Бабка все знает, что делается в доме Сторожевых, и, если ее умаслить, она карты выложит перед Злыднем. Она скажет, получает ли Дарья письма от мужа. Ходят письма — значит, замешкался господь, не ходят — царствие небесное солдатику с хутора Дуплянки.

По первому снегу Тереха привез во двор Степаниды возишко березовых дров собственной весенней рубки. Старуха от нежданной радости металась около саней, махала негнущимися руками, причитала:

— Касатик родной. Сподобило тебя на доброе дело — помочь бобылке. Господь зачтет тебе это.

— Зачтет?

— Вымолю.

Понравились Злыдню Степанидин прием, ее горячая благодарность. С достоинством он переступил порог ее избы и, скинув шубенку, сел пить чай.

Петька зорко следил из-под занавески с полатей за Терехой и вздрагивал от страха, когда тот взглядывал в его сторону красным вытаращенным глазом. А Злыдень булькал, словно кипятку хватил:

— Плату с тебе не беру. Заезжать буду греться, когда из лесу.

— Милости просим, Терентий Филиппыч. В ночь-полночь дверь всегда отперта дорогому гостю.

— Гостей-то теперь не лишка, наверно?

— И-и-и, касатик, какие же теперича гости. Дарья вот забегает вечерами. Иногда скажет слово, а иногда и не скажет. Урабатывается бабеночка. А ино как. Верно, когда письмо от своего Никона получит, так тут уж помоет зубья. Помоет.

Тереха оскалился на старуху, изуродованный правый глаз его застекленел.

— Пишет Никон-то?

— Пишет, слава тебе, господи.

— Убьют, надо думать.

— Не говори, касатик, ухайдакают всех.

В Петьке вспыхнула кровь. Как они могут говорить о смерти его отца? Откуда они знают, что убьют всех? Кого всех? А их, Тереху и Степаниду? Они-то останутся, что ли?

— Зимой, сказывают, шибко-то стебают.

— Знамо, зимой, касатик.

Тереха перекрестился. Занесла руку и Степанида, но Петька не дал ей вывести перед грудью крестик. Он столкнул с полатей корзину с луком и закричал:

— Врете вы! Врете! Врете! Окаянные! Злыдень окаянный!

— Ведь это Дарьин выродок, язви его в душу. Но — змееныш. Но — змееныш, — шипела Степанида и, ухватив Петьку за подол рубахи, тянула на пол. А Тереха снял свой брючный ремень, сделанный из чересседельника, и остервенело ударил им мальчика по спине раз, другой.

— Не осуждай старших, варнак, — приговаривала Степанида. Но когда Злыдень замахнулся в третий раз, она остановила его: — Будет, касатик. Кто еще он. Захлещем сопляка.

— Сторожевский выродок — убить его мало. Надо выбросить его на улицу — сдохнет, — брызгал слюной Тереха. — Сирота — все равно сдохнет.

— В уме ты, касатик, такое-то говорить? — совсем заупрямилась старуха. — Коли господу угодно, он сам приберет. А эдак, как ты, нельзя.

Петька сносил без обиды и памяти заслуженные и зряшные подзатыльники от Степаниды. Так уж заведено. Но ремнем его никогда не бивали. Петька до прихода матери бился в рыданиях и все не мог выплакать обиду и боль.

Потом, много лет спустя, Петруха вспоминал с содроганием эти удары тяжелого сыромятного ремня.

Ночью сердце Дарьи, наверное, высохло наполовину. Плакала мать над всхлипывающим во сне сыном до утра. А когда пришла пора идти на работу, она снова повела его к Степаниде.

Случай с Петькой глубоко потряс и Степаниду. Она вся сжалась. У ней почти исчезли плечи. Глаза совсем провалились.

С этого дня бабка не трогала и пальцем мальчика, даже не заставляла его молиться, зато сама еще настойчивее надоедала господу:

— Заступись, господи. Возьми к себе…

Петька от этой заученной жуткой просьбы чувствует себя так, как будто его живым зарывают в землю. Ему хочется закричать благим матом, разбить что-нибудь, чтоб старуха сказала ему живым голосом о чем-то живом. Вся изба накрепко пропиталась Степанидиными вздохами, и Петьке кажется, что стены дома, печь, нагольный полушубок, душа Петькина — все медленно, но верно умирает.

Убежал бы он к мостику, где стоит на берегу Верзовки хуторская баня, но куда сейчас — стужа. Других желаний, кроме большого желания поесть, у него нет. И снова сидит он на печи, из лучинок и суровых ниток вяжет крестики, обалдевая от одиночества и молитв старухи.

Как-то заметил Петька, что стекла окон совсем не застыли и приветливо манят к себе. Он слез с печи и сел на лавку. На улице пылало солнце, и от снега слепило глаза. Над окном, на деревянном желобе, подвешенном под крышей, кричали, буянили воробьи. Лес у мостика почему-то близко-близко подступил к хутору. Даже видны белые затесы на обгоревшей сосне, от которой рубят смолевую щепу для растопки бани.

Петька сидел у окна и смотрел на улицу долго, пока не озябли босые ноги. Этот день для него прошел быстро и весело. Он даже не слышал бормотания старухи.

Шел апрель. Незаметно земля обсохла и согрелась. У завалинки, в уютном уголке, поднимая рыжую щетину прошлогоднего былья, пробивалась к жизни первая зелень. Петька рвал ее, эту нежную травку, и жевал молочными зубами, истекая слюной.