— Ребята! Там нарубленный лес остался. Живо, ребята! Айда все! — кричал Крутых в открытое окно конторы. Дед Мохрин, скинув пиджак, насмаливал в набат. Морщинистое лицо его перекошено страхом: старик вырос и прожил всю жизнь в лесу.

Страшная стихия — таежный пожар. Люди леса знают, как в ужасе обрывается сердце, когда в диком урмане, далеко от жилья, вдруг пыхнет в лицо дымом и гарью!

Пожар!

Как смолевые факелы, вспыхивают сосны, роняя в огненное море горящие ветви. Кружит и кружит упрямый огонь, выжигая, вылизывая ядовитым языком все живое. Серым пеплом да черным углем ложится тайга под огненной пятой пожара. Вскидываются ввысь косяки пламени, треск и свист стоит, будто гудит само раскаленное небо. Гневное зарево видно на расстоянии двухдневного пути. Все, что способно двигаться, уходит, бежит, летит, ползет прочь. Но куда ни ткнись — всюду дышит огненная смерть. На крыльях страха летят козлы от гибели. Махнули они через частый ельник — там огонь, сзади огонь, кругом огонь…

Даже большие реки порой не могут удержать хлынувший поток огня. Но перед силой и мужеством человека пожару не устоять!

Бессознательно подхваченный людским потоком, бросился со всех ног из общежития по лесной дороге и Молотилов. Но, пробежав две или три сотни шагов, вспомнил, что на нем — бостоновый — карагайская гордость — костюм. Он замедлил шаг, окинул себя взглядом и, увидев на ногах туфли с блестящей застежкой, вконец расстроился. Все, что ни происходит в этом злополучном лесу, все против него. «Сгори все прахом», — махнул он рукой и шмыгнул в кусты. Притаился.

А мимо бежали люди, прогремело по корням и на ухабах несколько телег, проскакали три или четыре верховых. Сквозь зелень верескового куста Владимир увидел Зину. Нет, это ему показалось.

Когда дорога опустела, Молотилов двинулся в поселок. Как вор, оглядываясь по сторонам, он задами шел к общежитию. Всюду было пусто. «Как хорошо: никого нет, — облегченно думал он. — Подамся пешком, если не захвачу машину. К утру буду на станции. Спасибо тебе, мама. Из омута вытащила ты меня. Спасибо».

Он переложил взятую у мастера Крутых характеристику из кармана в чемодан, переодел туфли и вышел на улицу.

Вот он уже с чемоданом в руках жмется возле заборов, крадется к столовой, чтобы еще раз увидеть Зинку. «Капризы в сторону, а то я мигом исчезаю, — обдумывал он решительные слова. — Белугой завоешь, но будет поздно».

— Тебе кого здесь?

У Владимира будто сердце прихлопнули — замерло оно.

— Чего молчишь?

В открытых дверях холодильника, вырытого рядом с кухней, стояла Фаина Павловна и в упор глядела на беглеца.

— Я, видите, извините, пожалуйста, — залепетал Владимир, — мне бы Зину увидеть.

— А чемодан к чему тут?

— Я уезжаю. Отец у меня заболел.

— Значит, отец заболел?

— Я же говорю вам…

— Совесть у тебя заболела. Бежать решил…

— Это не ваше дело, — огрызнулся парень. — Где Зинка?

— Где все. Валяй-ка отсюда, молодец. Зинка тебе не пара. У ней получше тебя есть. Ну!

Молотилов вытянул губы будто для поцелуя и сказал:

— У-у, медведи.

Когда он скрылся в лесу по лежневке, Фаина Павловна возмущенно плюнула:

— Тьфу, обсевок. И откуда они только берутся.

Женщина долго сидела на крыльце кухни, прислушиваясь, не донесутся ли до нее шум и говор возвращающихся ребят. Но было тихо. К жарким рукам ее и плечам приятно ластился прохладный воздух.

Вдруг прямо перед ее глазами в верхах деревьев что-то засветилось далеким огромным заревом. Фаина Павловна испуганно поднялась на ноги и только тут поняла, что из-за леса вставала луна.

Кухарка ушла в дом, не закрыв дверь, села к столу и тут же задремала. Чуткий сон бережно склонил голову, и женщина не помнит, как правая рука ее сама легла под щеку.

— Обсевок… — зашумел лес над самым ухом. — Обсевок… — загудело где-то вверху и покатилось туда, где всплыла огненная краюха луны.

Даже старый кедр, обгоревший с одной стороны, тряс лохматыми в подпалинах лапами и гудел: — Обсевок!

Фаина Павловна вздрогнула и проснулась, а когда вышла ка крыльцо, то увидела, что из лесу возвращаются люди тяжелым натруженным шагом. Она искала глазами Зину, но среди ребят ее не было. «Ладно ли что с девкой», — озабоченно подумала Косова и крикнула проходившим мимо:

— Зинка-то моя где?

— Тут она. Идет сзади с Петрухой, — ответил ей чей-то голос.

Сентябрь начался тихими холодными дождями. Лес охватило уныние: очевидно, долгие, сырые ночи уже шепнули ему о приближении холодов. Пернатое население вдруг примолкло. Деревья поникли мокрыми ветвями. Но инеев еще не было.

А в середине месяца, как и в былые летние времена, весело заиграло солнце, снова защебетали дрозды и пеночки. Это пришла пора бабьего лета, и птицы начали сбиваться в стаи. На что ленив тетерев, и тот с утра до вечера ищет себе друзей, хотя лететь он совсем никуда не собирается. Инстинкт и его призывно кличет в косяк.

Летом на Крутихе редко-редко увидишь уток. Они гнездятся на пойменных озерах и в крепях осоки на старицах, по ту сторону реки: там им приволье. Сейчас и на Крутиху падают утиные выводки. Они перебираются ближе к своим путям перелетов, которые издревле лежат по рекам. Не спугнет их ранний холод — они без меры будут жировать на речке: сытых мест тут для них нетронутый край.

В теплом воздухе летают нити белой паутины. Это верный признак того, что пора бабьего лета простоит ядреной. Илья Свяжин еще по каким-то приметам угадывал, что охота на птицу будет нынче долгая, богатая, и взял свой очередной отпуск.

В ближайшую субботу он собирался выйти куда-нибудь недалеко в тайгу и прихватить с собой Петруху, а уж потом податься одному к вероятным местам большого скопления птицы. В пятницу они сходили в распадок, что чернеет дикими зарослями за слесаркой, и опробовали там оба свяжинских ружья.

Одно из ружей, с росписью по стволам, Петруха разглядывал так долго, что привлек внимание Ильи Васильевича.

— Игрушка — не ружье, — не скрывая радости, пояснил Свяжин и пальцами обеих рук распушил свои татарские усы. — А бьет-то как! Что ты, парень! Ну, что прилип?

— Не бойся, красоты его не слизну.

— Гляди. Его не убудет, — согласился Свяжин, оставив без внимания холодок Петрухиных слов.

— Где вы добыли такое ружье, Илья Васильевич?

— А что?

— Да так, хорошая, говорю, штучка.

В голосе парня Свяжин слышал что-то необычное, тревожное. Это задело его. Сказал прямо:

— Ты, Петруха, неспроста выведываешь, где я взял ружье. Говори, в чем дело. Говори, не топчись.

— Видел я где-то такое ружье, — не до конца признался Петруха. — Да мало ли похожих вещей на свете.

— Может, признаешь, а?

— Да нет. Похожее видел где-то.

— А то гляди. Я брат, ужимочки да недомолвки — страсть не люблю. Хочешь знать, где я взял его? Скажу.

— Скажите.

— Купил у одного косоротого лесника. Оттуда он, с Громкозвановской стороны. Доволен?

— Ну, купил и купил — только и разговоров.

В субботу утром чуть свет Свяжин еще и с постели не поднимался, к нему прибежал Петруха Сторожев. Хозяин встретил раннего гостя в маленькой кухоньке в нижней рубахе и босиком.

— Что ты, парень?

Петруха прятал свои глаза от взгляда Свяжина, но говорил твердо:

— Дайте ружье, Илья Васильевич, и штук пять-шесть патронов.

— Куда тебе? Ты же на работу через час-два.

— Я тут, по берегу. Куликов вчера на галешнике видел.

— Может, мое возьмешь. С добрым-то ружьем легче учиться.

— Давайте это.

Илья Васильевич ушел в комнату.

— Кто там, отец? — сипло спросила хозяйка мужа, а когда тот ответил, ворчливо добавила: — Видимо, такой же попался сполошный — ни сна ему, ни отдыха.

— Ты спи.

Свяжин, сухо похрустывая ревматическими суставами босых ног, тихонечко вынес ружье и патронташ.

— Ни пуха ни пера тебе…