В тот же день в Карагайском грузовом порту, у самого причала, затонула большегрузная баржа с тремя тракторами и трансформатором. Петруха, оказавшись на месте аварии, мигом забыл о своем горе. Он с увлечением принялся таскать к причалу бревна и тес для помоста, помогал пилить и приколачивать плахи. Когда поставили раму для блоков, без когтей залез по вертикальному столбу наверх, поднял туда на веревке трос и уложил его в полукруглых желобах блоков.

В Каме еще не спали паводковые воды. Взбаламученная река коловоротами и крутыми струями неслась в низовья, с журчанием лизала пенным языком смоленые бока барж и лодок, билась о железо обшивки катеров.

На пристани понимали, что затонувшие машины нужно поднять быстро — иначе река захватит их в крепкий плен движущегося песка.

Аварийная команда работала по горло в холодной воде, но это, казалось, только кипятило и будоражило людей. Ухая и ругаясь, они энергично отбивались от воды, обвязывая машины стальным тросом. Иногда они выскакивали на берег и, шлепая мокрой одеждой, с задорным кряканьем плясали возле костра, засыпая огонь тяжелыми брызгами.

— Поддай, Петруха! Дуй до горы, — кричали они, и парень бросал в костер новую охапку щепья разбитых ящиков и каких-то древесных обломков, залитых гудроном. Пламя металось, норовя лизнуть людей гибким языком.

Несколько раз Петруха раздевался и тоже прыгал в воду. Ему было холодно, но, глядя на рабочих, он забывал о себе. Когда над водой показался трансформатор, Петруха яростно вцепился руками в его тяжелую черную тушу. Рядом с его напрягшимися пальцами лежали чьи-то узловатые рабочие пальцы. На одном из них, большом, был сбит ноготь.

Петруха переживал такое чувство, как будто его пригласили на большой праздник и, не спрашивая, кто он и чей, посадили рядом с собой, рядом со всеми гостями.

Он тащил новую охапку дров к костру, когда сзади подошел и взял его за плечо ночной сторож у барж, бородач лет пятидесяти, с красным носом на опухшем лице, по кличке Долдон:

— Ты опять тут? Марш отсюда. И быстро.

Кто-то из рабочих громко запротестовал:

— Ты не прискребайся к парню, слышь?

— Он тут у дела, — поддержал второй.

— Знаю его дело, — на всю пристань заблажил Долдон. — Он будто и работает, а сам глаз вострит, где что плохо лежит. Я тут за все в ответе. Чего гляделки-то остаканил? Марш — говорю.

Петруха в сердцах швырнул дрова на камни мостовой и медленно пошел к воротам порта, а сзади плелся Долдон и облаивал его голосом старой охрипшей собаки:

— Варнаком тебя кличут. Варнак ты и есть. Проваливай, шпана.

Последние слова плевком с нечистых губ пали в душу парня. Скрипнув зубами, Петруха повернулся и шагнул на Долдона. Тот попятился и стал снимать с плеча винтовку. А Петруха, вдруг подскочив к сторожу, вырвал из его рук винтовку и, размахнувшись, швырнул ее в Каму.

Долдон взревел и бросился к пожарному сараю звонить в колокол.

— Это ты, парень, зря, — укорил Петруху белобрысый плотник.

— Конечно.

— Судить мужика станут.

— Пусть не лается.

Вышел Петруха в город с горькой ношей обиды. Обида была не на Долдона. Он с ним рассчитался. Будет помнить. Но почему люди, с которыми вместе работал Петька, безучастно отнеслись к надругательствам над ним. Ни один не оборвал Долдона. «Не человек я для них, что ли, — думалось парню. — Работать — так Петька дуй до горы, а наступить на грязный язык сторожа никому неохота. Зачем ссориться. Парень выдюжит. Все сволочи», — кипел Петруха, и сжимались его кулаки.

Часа два он бродил по городу, пока наконец не успокоился и не почувствовал тяжкой усталости.

В этот вечер порт — любимое место Петрухи, где он забывал о себе, где привык коротать дни, стал для него безвозвратно чужим. Вместе с этим почужел и весь Карагай. Не хотелось думать ни о чем.

Домой Петруха шел уже далеко за полночь. Луна, будто провалившись в липы городского сада, истекала последним светом. Ночь была полна неясных шорохов и призраков. Петруха устал. Отяжелевшие веки смыкались сами собой, и он, по всей вероятности, на какие-то доли секунды засыпал, потому что вдруг явственно видел возле себя людей, слышал их хрип, кашель, смех, ругань.

Из зыбкого сна выбил его резкий толчок в грудь. Он словно проснулся и сразу понял: перед ним стоят двое, у того и у другого по ножу в руках.

— Без шума, падла. Вытряхивайся из костюма, — сказал стоявший слева длинный, с худым лицом. Петруха узнал в нем Крюка.

— Живо, — потребовал Крюк, свирепея, и сильно ударил Сторожева рукояткой ножа по затылку. В каком-то полусонном безразличии Петруха без драки снял костюм и часы — подарок тетки, преподнесенный в день получения паспорта.

Открыв дверь, Зоя Яковлевна увидела племянника полуголым и покачнулась, немощно простонав:

— Боже мой! Докатился. Босяк. Ой, не могу. Больше нет сил моих.

— Хватит, — раздраженно попросил Петруха. — Скажите спасибо, что меня не зарезали.

— Дошел до поножовщины, — с горьким укором говорила Зоя Яковлевна. — Логично. Как логично! Ну что же, этого следовало ожидать. Да неужели же все труды мои обернутся вот такой грязью. Ты пойми наконец…

— Уйдите, прошу вас, — скрипнул зубами Петруха и уткнулся головой в подушку.

Утром, чуть свет, он надел свой выходной костюм, тайком от тетки вышел на улицу и направился на Угличский переулок, где внизу, на краю распадка, стоял домишко Геньки Крюка.

Войдя в калитку двора, Петруха осмотрелся: никого. Окна дома плотно занавешены изнутри чем-то белым. В углу двора тесовый сарай с надстройкой наверху. Лаз туда тоже занавешен мешковиной, а лестница сброшена на землю.

Значит, после ночных похождений Генька не стучался в дом, а устроился в сарае.

Петруха приставил лестницу, поднялся по ней, заглянул за мешковину. Кто-то действительно спал прямо на сенной трухе, укутавшись с головой в нагольный полушубок. Петруха приподнял его и увидел Геньку. Серое, заросшее каким-то грязным пухом лицо его хранило на себе печать тревожных дум и страха. Жалкое, оно на миг пробудило жалость.

Петруха дернул Геньку за ногу, одетую в грязный с выпавшей пяткой носок, — тот замычал, сквозь сон выругался и утих, глубоко и ровно дыша. Петруха снова, уже сильнее и настойчивее, тряхнул Геньку. Крюк будто и не спал, быстро сел, откинул полушубок и впился острыми немигающими глазами в Петрухино лицо.

— Тебе чего? Ножа не пробовал, да?

Он выхватил из сенного мусора, сбитого в изголовье, небольшой финский нож с белой рукояткой, все так же глядя в глаза Петрухе, пополз на него. Петруха соскочил на землю — Крюк за ним. Но не успел Генька отпуститься от лестницы — Петруха ударил его наотмашь тыльной стороной кулака по лицу и свалил с ног. Не вставая, Крюк попросил:

— Не дерись, рыжий. Я после болезни. Твое все цело.

— Неси. Иначе душу из тебя вытрясу.

— Я только обуюсь.

Крюк залез обратно, сбросил вниз свои истрепанные туфли. Затем надел их и через огород, лежавший за сараем, спустился в овраг. Вернулся минут через двадцать, запыхавшийся, с заискивающей улыбкой на лице.

Только сейчас Петруха разглядел, что одежда Крюка ползет по всем швам. Рваный пиджачишко узок ему в плечах и прожжен на левом боку. Брюки затасканы, в мазуте и во многих местах починены белыми нитками. Только голубая рубашка, новая и чистая, чуточку помятая во время сна, имела праздничный вид и еще более подчеркивала убогость Генькиного костюма.

Сидели тут же, у сарая, на пустой собачьей конуре, и Петруха говорил:

— У тебя, кроме этой рвани, есть еще что-нибудь надеть? Ничего? Тогда возьми мои брюки, отпори внизу складку, и они тебе подойдут. Пиджак продай и купи по себе. А часы дай сюда. Это подарок.

— Слушай, Петруха, ты сидишь со мной и не боишься, ведь у меня вот он, нож-то. Сапану тебя — и готов.

— А вот этого не хотел, — и Петруха покрутил возле Генькиного носа кулаком.

— Здоровый ты стал, — восхищенно сказал Крюк, ощупывая взглядом Петруху. — Давай будем дружить. По рукам? Ведь я тебя еще ночью узнал, да, думаю, пошел он, с Волги бревна. Обдерем и шабаш. Тетка у него, думаю, богатая — купит племяшу новое, не вздохнет, не охнет. А ты вон какой — свояк парень. По рукам? Я не сержусь.