Но то, что говорил себе Анри, чтобы укрепиться в своем решении, твердила и Сесиль, содрогаясь при этом. Вот почему вначале была отвергнута злосчастная идея путешествия на Антильские острова, к которой, за неимением лучшего, пришлось-таки обратиться вновь. Анри не сомневался, что если ему удастся собрать кое-какой товар, пускай даже самый непритязательный, то по прибытии на Гваделупу дядюшка встретит его с распростертыми объятиями, удвоив или даже утроив его груз. А так как дядя — миллионер, самое малое, что он сделает для племянника, — даст ему возможность заработать от ста пятидесяти до двухсот тысяч франков; получив эту прибыль, Анри либо отважится на новое путешествие, либо, смирившись с такого рода золотой серединой, женится на Сесиль и удалится вместе с ней и маркизой в какой-нибудь укромный уголок земли, где ему не останется ничего другого, как наслаждаться счастьем в ожидании некоего поворота событий или перемен в высших политических сферах, которые позволили бы надеяться на светлое, кипучее будущее; ну а если таких изменений не случится, Анри, глядя на Сесиль и вопрошая собственное сердце, чувствовал, что у него хватит любви для тихой жизни и потаенного счастья.

Остановившись на этом решении, они назначили отъезд на ноябрь; перед разлукой молодые люди приберегли для себя еще три месяца; в возрасте Сесиль и Анри три месяца — это все равно, что три столетия. Принимая решение, оба тяжело страдали, однако, назначив срок, они утешились, словно забыв, что когда-нибудь придет конец отпущенному сроку, словно эти три месяца вмещали целую человеческую жизнь.

Между тем время до отъезда, казавшегося столь далеким в первый месяц, побежало быстрее, как только пошел второй, а уж когда наступил третий, у него, казалось, выросли крылья.

По мере приближения минуты расставания молодых людей снова охватила тоска; будущее, которое они усилиями воли рисовали себе блестящим и надежным, снова показалось им зыбким, как волны, которым оно вручалось, и мрачным, как бури, от которых оно зависело. Время от времени, преодолевая вздохи и слезы, вдруг прорывался какой-нибудь радужный план, связанный с возвращением, но с такой робостью, словно они страшились, как бы Бог не наказал их за излишнюю доверчивость.

Что же касается маркизы, то ее беззаботный характер не претерпел никаких изменений, и жизнь, связанная с постелью, повседневным туалетом и чтением, ничем не омрачалась, как будто покоилась на более прочных основах. Любовь молодых людей протекала у нее на глазах, непорочная и чистая, но не благодаря строгому бабушкиному надзору, а по их собственному врожденному целомудрию. К счастью, Анри слишком любил Сесиль, к счастью, оба они были слишком уверены в незыблемости воли, присущей обоим, и потому не нуждались ни в чьем присмотре, довольствуясь своим ангелом-хранителем.

Близились последние дни третьего месяца. Анри рассчитывал взойти на судно в Плимуте; в Париже он истратил немногие имевшиеся в его распоряжении деньги и лишь в Англии с помощью родных и друзей надеялся достать сумму, необходимую для закупки мелкого товара.

Для возвышенных умов и благородных душ нет ничего печальнее на свете, чем сознавать, что их судьба полностью зависит от чуть большего или меньшего количества денег. Десятой доли прежних доходов, которыми когда-то располагали семьи двух детей, ныне вполне хватило бы, чтобы сделать их поистине счастливыми. Каждую минуту, стоило им бросить взгляд на улицу, они видели какого-нибудь идиота или интригана, лениво развалившегося на подушках роскошного экипажа, и говорили себе, что они, люди утонченной души, высокого ума, благородного происхождения, были бы счастливы иметь доход, равный тем средствам, какие этот человек тратит в год на содержание экипажа, в каком он разъезжает, демонстрируя свою бесталанность и наглость. От этой ничтожной суммы, которой у них не было и которую он тратил без малейшего сожаления, зависело их будущее. И чтобы получить такую сумму, им — несчастным, любящим, истерзанным сердцам — предстоит разлучиться на целых полгода, а может быть, и на год, хотя вот уже четыре месяца они не могут понять, как можно прожить один-единственный день в разлуке друг с другом.

К тому же временами, заметив, что после события, разрушившего их планы, вокруг ничего не изменилось, видя, что все по-прежнему удается этому роковому человеку, державшему, казалось, весь мир в узде своей могучей воли, обнаружив, что, за исключением нескольких верных и благочестивых сердец, вроде них самих, остальные и думать, пожалуй, забыли о мученике королевского рода, ради которого они, словно совершая обряд жертвоприношения, отказались от своего счастья, молодые люди задавались вопросом, не лучше ли было бы закрыть глаза и склонить голову, как поступали все. Но тут голос совести возвышался над их эгоизмом, и, слабые перед лицом несчастья, они вновь становились сильными от сознания, что выполнили свой долг.

И еще они спрашивали себя иногда, действительно ли принятое ими решение единственно правильное, не осталось ли у каждого из них после полученного образования каких-нибудь артистических возможностей. Однако ни у него, ни у нее ни одна из сторон образования не достигала таких высот, чтобы можно было извлечь из этого какую-то пользу; впрочем, Анри всему готов был подчиниться, но хотел уберечь от ударов судьбы Сесиль.

Бывают в жизни обстоятельства, когда чувствуешь себя зажатым в железных тисках неумолимого рока. Ищешь выхода и не находишь, приходится идти предначертанным путем, куда бы он ни вел — к спасению или погибели.

Несчастные дети постоянно возвращались к путешествию на Гваделупу, которое они пытались отодвинуть, как Сизиф — свой камень, но оно неотступно надвигалось.

И вот настал день, назначенный Анри для отъезда. Но так как ничего, кроме собственной воли, не понуждало его ехать именно в этот день, молодые люди до самого вечера — хотя Анри пришел к Сесиль с раннего утра и провел весь день вместе с ней — не обмолвились ни единым словом о грядущей жестокой разлуке. И только уже прощаясь, они взглянули друг на друга с грустной улыбкой, ибо, зная, что творится в собственном сердце, угадывали чувства, обуревавшие другого.

— Когда вы едете, Анри? — спросила Сесиль.

— Никогда, — отвечал Анри, — я чувствую, что никогда не уеду, если только сила более могучая, чем моя воля, не заставит меня сделать это.

— Стало быть, вы остаетесь навсегда, ибо если предположить, что я и есть та самая могучая сила, то у меня никогда не достанет духа потребовать, чтобы вы покинули меня.

— Что же в таком случае делать? — спросил Анри.

Взяв его за руку, Сесиль подвела молодого человека к маленькому распятию, которое она сняла в алькове матери и привезла с собой. Анри понял ее намерение.

— Клянусь той, что умерла, глядя на это распятие, — сказал он, — уехать ровно через неделю и за время всего путешествия не иметь иных мыслей, кроме как поскорее вернуться, чтобы составить счастье ее дочери.

— А я, — вторила Сесиль, — я клянусь ждать Анри, надеясь на его возвращение, если же он не вернется…

Закрыв рукой рот Сесиль, Анри не дал ей закончить фразу. Затем оба скрепили клятву перед распятием чистым и целомудренным поцелуем, как тот, которым обмениваются брат с сестрой.

На другой день Сесиль с Анри пошли к маркизе. Молодым людям нечего было скрывать друг от друга состояние своих денежных дел. И Анри пожелал узнать, что оставалось у Сесиль, чтобы в его отсутствие женщины могли устроить свою жизнь. Маркиза, не любившая заниматься делами, хотела сначала уклониться от разговора, но Анри и Сесиль так настаивали, что она выбрала компромиссное решение, чтобы избавиться от этой заботы, то есть вручила Сесиль ключ от секретера, велев ей самой все сосчитать.

В секретере оказалось восемь тысяч пятьсот франков — все, что оставалось от состояния маркизы и баронессы.

Этого должно было хватить года на полтора, если жить достаточно экономно, Анри же рассчитывал вернуться не позже, чем через полгода. Таким образом, в этом отношении молодые люди могли быть спокойны.