Эти резкие слова должны были, как видно, отвести всякое подозрение. Суровый тон служил обычно для госпожи де Версель средством, чтобы прикрыть свою лесть. В этом отношении она отличалась особой оригинальностью, выделявшей ее изо всех: именно таким образом она маскировала свое лицемерие или, лучше сказать, свое глубокое знание человеческого сердца и поразительную ловкость.

В тот день господин де С. не пришел. И следовательно, я не побывала ни на спектакле, ни в свете; я читала, оставшись у себя, невольно отвлекаясь от чтения и предаваясь глубоким, долгим раздумьям, испытывая при этом время от времени прилив тоски, от которой замирало сердце; так бывает, когда ощущаешь, что над твоей головой нависло неведомое, но вполне реальное несчастье.

Госпожа де Версель ушла куда-то на весь вечер.

На другой день она явилась ко мне с опечаленным видом и с нежной лаской заключила меня в свои объятия, потом усадила рядом с собой.

"Давайте поговорим, дорогая девочка, — сказала она, сжимая мои руки, — мне так много всего надо сказать вам; вчера вечером я объяснилась с графом. Лично я не люблю никаких тайн; я ничего не знала о вашем положении, но он мне все рассказал, теперь я все знаю и… скажу прямо, дорогая крошка, не могу не пожалеть вас и не осудить его. Трудно представить себе большую непоследовательность, чем та, что он допустил, сегодня он сам это чувствует и сознает".

"В чем дело, сударыня?" — с тревогой спросила я.

"Дело в том… что придется мне сказать вам все, так как у него не хватает смелости, но прежде всего не дрожите так. Боже мой! Быть может, все не так безнадежно, как мы думаем".

Я в самом деле дрожала и все больше бледнела.

"Договаривайте, сударыня, договаривайте!" — воскликнула я.

"Вы, конечно, не знаете, милая девочка, — продолжала госпожа де Версель, — что ваш отец, умирая, оставил дела в крайне запутанном состоянии; понадобилось семь лет, миновавших с тех пор как господин граф де С. взял на себя заботу охранять ваши интересы, чтобы привести эти дела в порядок, как говорят деловые люди, и после того как были уплачены долги и все издержки, — словом, закончены все расчеты, стало ясно, что у вас не только нет никаких средств, но ваш отец еще остался должен тридцать тысяч франков".

"Великий Боже! И как же расплатиться с этим долгом? Память моего отца, дворянина старинного рода, полковника Империи, не может оставаться запятнанной. Это будет что-то вроде банкротства, да?"

"О, успокойтесь, — сказала мне госпожа де Версель, — господин граф де С. тоже дворянин старинного рода и полковник Империи, он все заплатил. У вас ничего нет, это верно, но имя вашего отца осталось чистым и незапятнанным".

"Ах, Боже мой! Да благословит его Бог! — воскликнула я, складывая руки. — О! Когда я увижу графа, чтобы броситься к его ногам и поблагодарить его?"

"Да, но при всем том вы остались без средств и без будущего".

"Я давно уже это чувствовала, сударыня", — со вздохом отвечала я.

"Да, но вы забыли, что вам это угрожает, с тех пор как покинули Сен-Дени? Будьте откровенны".

"Увы! Эта правда, сударыня. При моем неведении жизни я вовсе не задумывалась о трудностях, о которых граф ничего не говорил мне".

"Я его понимаю, он так добр, но бывают случаи, когда доброта приносит вред, большой вред. Доброта должна быть прежде всего разумной, а иначе она становится опрометчивой. Я знаю, у графа были прекрасные намерения; но благими намерениями вымощена дорога в ад. Вспоминая о вашем отце, он не мог не думать о том, что при таких обстоятельствах ваш отец сделал бы для его дочери; увидев вас, бедную сироту, такую красивую и милую, он не мог не растрогаться вашей судьбой; он вспомнил, что представляет не только своего бывшего соратника по оружию, но и августейшего изгнанника. Солдат связывает солидарность, роялистов — общность интересов; поддерживать друг друга в несчастье — таков святой долг благородных душ. Охватившая его жалость оказалась сильнее всякой рассудительности, да он и не рассуждал; и то верно: если в нашей социальной среде рассуждать да раздумывать, то никогда ничего хорошего не сделаешь; как истинно благородный рыцарь, он поддался первому порыву и уговорил меня стать вашим вожатым, вашей наставницей, не посвятив в суть вещей. Он помог раскрыть ваши счастливые дарования, и вы превзошли все ожидания; жертвы, на какие он пошел ради вас, не пропали напрасно: вы стали замечательной личностью, законченной в своем совершенстве девушкой; ваши таланты сделали бы из вас чудо, если бы сегодня единственным достойным восхищения чудом не было бы богатство. Все это прискорбно, все это огорчает меня и волнует до слез; я не могу привыкнуть к мысли, что вы станете несчастной, что вам придется бороться с нуждой, с лишениями! Мы жили так спокойно, и вдруг пропасть разверзлась у нас под ногами. Что делать? Как быть?"

Слова эти, тем более ужасные, что в них не было ничего положительного, падали мне на сердце одно за другим словно расплавленный свинец, приносили боль; они, будто молнии, прорезали мое сознание зловещими вспышками, при свете которых обнаруживается бездна. Между тем, каким бы сильным ни было потрясение, оно не смогло повергнуть меня окончательно в уныние: почувствовав, как во время землетрясения, что почва уходит у меня из-под ног, я все-таки устояла; сила в моей душе соединилась с надеждой, и я ответила с таким спокойствием, что госпожа де Версель не могла не выразить своего удивления.

"Я благодарю вас, сударыня, за столь трогательный интерес ко мне; я готова была жить в Сен-Дени и только после категорического приказания моего опекуна отказалась от своего решения. Я вернусь туда и буду учить других тому, чему научилась там сама".

"Вы прекрасно знаете, что это невозможно", — заявила госпожа де Версель.

"Почему?"

"Это не разрешается правилами".

"Вы уверены, сударыня?"

"Можете мне поверить: если вы покинули пансион, вам уже нельзя вернуться туда в качестве преподавательницы".

"Еще одна опора рушится", — прошептала я, опустив голову.

"Впрочем, — продолжала госпожа де Версель, — предположим даже, что для вас откроют двери пансиона, но сможете ли вы жить там теперь, после того как узнали светскую жизнь, изведали все ее соблазны и удовольствия?"

"О да! — воскликнула я. — И ни о чем не стану сожалеть, ручаюсь вам".

"Вы думаете так сейчас, бедная моя девочка, и говорите вполне искренне, потому что в порыве самоотречения не можете ясно разобраться в самой себе; однако вы не знаете, что ваше воображение превратилось теперь в плодотворный источник впечатлений и ощущений, которым требуются простор и свобода; ему нужен свободный разбег, вольное упражнение без всяких пут: искусства расширили ваш кругозор, вы размечтались о независимом существовании, привыкли к роскоши, к обожанию, ваши нужды, желания и даже капризы заранее угадывались и исполнялись, и тихая обитель былых времен стала бы теперь тюрьмой для вашего тела и могилой для вашей души. У меня есть некоторый опыт в житейских делах; поверьте, дитя мое, вы еще не успели развить все свои способности и уже не можете остановиться на полпути, как же в таком случае вернуться вспять, как заставить себя следовать мелочным, жалким привычкам, что годятся лишь детям да старикам, но не вашему возрасту? Ваши иллюзии на этот счет скоро развеются, повергнув вас в глубокое уныние и невыносимое одиночество. Будем достаточно тверды и проявим мудрость в этот момент, чтобы сразу понять все, как оно есть, чтобы не очутиться потом в еще более безысходном положении, чем теперь".

Божественная сила, посланная мне на помощь, все еще поддерживала меня, и я ответила:

"Ну что ж, сударыня! Если верно, что у меня есть какой-то талант, если верно, как мне часто говорили, что я способна добиться в искусстве той высшей ступени успеха, когда человек становится художником, — что ж, я стану художницей".