Я застала ее опечаленной.
"Моя дорогая девочка, — сказала она, обнимая меня, — я надеялась, что отсутствие у вас достаточного состояния и безразличие вашего опекуна позволит нам продлить ваше пребывание здесь, ибо здесь вы были счастливы; однако, к величайшему сожалению, я чувствую, что этого не случится".
"Почему? — воскликнула я. — Господин де С. говорил об этом с вами? Мне он, слава Богу, не сказал ничего такого, что заставило бы меня задуматься об отъезде".
"Мне он тоже не сказал ничего определенного, милая девочка, — продолжала старшая надзирательница, — однако, когда я позволила себе спросить его о планах на ваш счет, он с горячностью отверг мысль о том, что вы можете стать воспитательницей.
"Но, сударь, — возразила я ему, — у мадемуазель де Морман нет состояния!"
"Это верно", — ответил он.
"Мало того, ее содержание оплачивалось из личных средств его высочества, новое правительство наверняка откажет ей в этом".
"Это более чем вероятно".
"Вам, конечно, известно, — продолжала я, — что в наше время у девушки нет возможности выйти замуж без приданого, как известно и то положение, в каком оказывается женщина, выброшенная в мир без состояния и без мужа".
"Я позабочусь о ней, сударыня", — ответил граф.
"Утратив высочайших покровителей, господин граф, — добавила я, — Фернанда утратила будущее".
"Вы забываете, что у нее остался я, сударыня, а я поклялся ее умирающему отцу заменить его".
"Нет, сударь, я этого не забываю, но времена изменились, и вы сами…"
"У меня собственное состояние, сударыня; детей у меня нет, и ничто мне не мешает удочерить Фернанду".
С этими словами он поклонился и вышел.
Вот видите, мое дитя, — продолжала старшая надзирательница, — напрасно мы обвиняли графа де С. в равнодушии к вам. Теперь он предъявляет свои права опекуна; права эти неоспоримы, и вы обязаны повиноваться ему. Он сказал, что у него собственное состояние. Возможно, он примкнул к нынешнему правительству, возможно, он и в самом деле богат; но, во всяком случае, он сказал, что хочет удочерить вас, это для вас самое лучшее, что могло быть. Вы видите, разлука, увы, неизбежна, и так как я любила вас, мое дитя, эта разлука, несмотря на всю мою радость за вас, удручает меня".
"О, меня тоже, сударыня! — воскликнула я. — Я покину этот дом с глубочайшим сожалением. Одна мысль о светском обществе приводит меня в ужас".
"Потому что вы не знаете его, дитя мое; но я имела возможность оценить его и потому уверена, что вы там преуспеете, на этот счет у меня нет ни малейших опасений; вот только мы все здесь очень любим вас, и дружба делает нас эгоистичными; но, когда вас с нами не будет, ваше счастье послужит нам утешением".
"Ах, сударыня, — воскликнула я, чувствуя, как слезы подступают у меня к глазам, — к счастью, ничего еще не решено; я буду умолять моего опекуна оставить меня жить в этом доме!"
"Ни в коем случае, дитя мое. Господин граф де С. поступает так, желая вам счастья. Мой опыт позволяет мне видеть дальше вас. Вам нет и шестнадцати лет, годы еще не завершили своего дела, ваши сердце и разум продолжают развиваться, мой долг посоветовать вам повиновение. Ваш опекун — человек известный; не сомневайтесь: его влияние в свете, где он сыграл значительную роль, всегда будет достаточно весомым… Успокойтесь, мне редко случается утешать ваших подруг, когда речь заходит о необходимости разлуки со мной… Впрочем, не вы ли сказали: еще ничего не решено… подождем…"
Ждать пришлось недолго; через несколько дней господин де С. вернулся; его сопровождала женщина, и на этот раз вопрос о моем отъезде стоял как о событии весьма скором.
Госпожа де Версель, которой мой опекун представил меня во время этого второго визита, была женщина приятного ума, пятидесяти лет, сохранившая еще привлекательную внешность; знание светских обычаев чувствовалось в каждом ее слове, точно так же как и в малейших действиях; к ней невольно испытывали симпатию. Властность ее слов смягчалась интонацией; в ее советах, казалось, преобладало желание ничего не требовать; ее добросердечие проявлялось не столько в лице, сколько в каком-то загадочном очаровании. Она как будто угадывала мысли, отвечая на них; а главное, у нее был дар придавать вес своим доводам каким-нибудь метким словом и прикрывать самые печальные истины любезными, благими формулами.
"Если бы Небо даровало мне дочь, — сказала она, сжимая меня в своих объятиях, — я хотела бы, чтобы она походила на вас. Со своей стороны, я бы хотела внушить вам немного той любви, какую испытывают к своей матери, так как ваш опекун вверяет вас моим заботам. Я взялась руководить вами в свете, познакомить вас с ним; но чего мне больше всего хотелось бы теперь, когда я вас увидела, так это вызвать у вас чувство, какое сама я уже к вам испытываю".
Мне трудно было устоять перед столь заманчивыми предложениями; я прониклась к ней чувством пылкой дружбы, и внезапно мысль о светском обществе, куда я должна была вступить, утратила в ее присутствии весь свой ужас, пугавший меня в моем уединении. Мне казалось, что при таком покровительстве со мной могло произойти все только самое хорошее. Даже старшая надзирательница была в восторге и смотрела на нее как на необыкновенную женщину, и, когда граф де С., взяв меня за руку, сообщил, что недалек тот день, когда я буду жить в Париже, сердце мое забилось сильнее; остатки страха в нем исчезли, уступив место надежде.
В шестнадцать лет, да еще при отсутствии всякого опыта, с такой врожденной, ничем не замутненной чистотой, какая была у меня, требовалось лишь помочь выявить счастливые природные задатки, чтобы сделать из меня все что угодно. Когда я переступала порог этой обители, где я сформировалась, меня можно было возвысить до любых вершин общественного положения, каких только женщина может достичь. Я всюду была бы на месте, но, увы, во что меня превратили?
Госпожа де Версель согласилась поселиться в покоях, отведенных ей в особняке моего опекуна, чтобы целиком посвятить себя моему, как она говорила, воспитанию. Как только меня поместили рядом с ней, я в самом деле поняла, какое развитие должны были получить приобретенные мною познания после применения их в реальной жизни и какой блеск они могли обеспечить.
Я стала предметом самого чуткого и предупредительного внимания со стороны господина де С. Ко мне приставили самых знаменитых преподавателей; музыка, живопись, танцы целиком занимали все дневные часы, ставшие слишком короткими: каждая минута имела свое назначение. Моему опекуну, судя по всему, нравилось следить за моими успехами; его неустанная забота о том, чтобы приобщить меня к чудесам Парижа придавала еще большую цену благодеяниям, какие я старалась заслужить своим усердием и кротостью. Прошло полгода, а я так и не успела прийти в себя от изумления, так и не успела обдумать свое блестящее существование.
Удовольствия сменяли занятия с такой быстротой, меня одаривали такими приятными пустяками, я так была занята, стараясь понять каждую новую для меня вещь, впечатления мои были столь стремительны, что у меня не хватало времени, чтобы задать себе некоторые вопросы. Мне хотелось бы знать, почему на меня свалилось такое огромное счастье, однако все новые и новые планы, едва успев зародиться, оказывались исполненными, то и дело меня ожидал какой-нибудь сюрприз и все более приятные впечатления. Моя жизнь превратилась в нескончаемое волшебство.
Между тем среди всей этой суматохи я наблюдала за двумя существами; вместе с ними время летело так быстро, и день ото дня я постепенно набиралась опыта, который впоследствии должен был все прояснить и показать мне истину в подлинном свете.
Господин де С. не был ни хорошим, ни дурным человеком, это был человек легкомысленный. Казалось, в нем ожил дух прошлого века. Честный и в то же время не слишком добросовестный, он со всякими оговорками и более или менее замысловатыми видоизменениями позволял себе все, что осуждал с точки зрения своих принципов. Он оскорблял мораль, но уважал приличия; он афишировал своего рода ригоризм, не будучи лицемером, однако определенные кастовые идеи, казалось, давали ему право на невинные безумства. Светские распутники времен Регентства внушали ему ужас, а сам он подражал нравам второго периода правления Людовика XV. В своем доме он метал громы и молнии против испорченности кардинала Дюбуа, улыбаясь при этом воспоминаниям об Оленьем парке. Наконец, он восторгался Версалем и возмущался Пале-Роялем.
