Фернанда, бледная, с неподвижно застывшим, мрачным взглядом сидела в гостиной, держа в руках смятое письмо. Она находилась в полумраке, и Морис, не заметив ужасного выражения ее лица, подошел прямо к ней, собираясь, по своему обыкновению, поцеловать ее в лоб. Внезапная краска залила вдруг лицо Фернанды, сменив смертельную бледность; она поднялась и отступила назад.

— Сударь, — проговорила она глухим, дрожащим голосом, — сударь, вы солгали, как последний лакей!

Морис застыл, онемев на мгновение, словно пораженный молнией; но вскоре, ужаснувшись выражению искаженного от волнения лица Фернанды, шагнул к ней, открыл было рот, собираясь спросить, что с ней.

— Сударь, — продолжала Фернанда, — вы подлец! Вы обманываете сразу двух женщин, меня и госпожу де Бартель; я знаю: вы женаты.

Морис вскрикнул; он почувствовал, как счастье с болью оторвалось от его сердца и убежало прочь, далеко от него. Охваченный еще большим волнением и отчаянием, чем та, чье безысходное горе выражалось в поведении и словах, он, сломленный, уничтоженный, испепеленный, склонил голову и упал на стул.

— Сударь, — продолжала Фернанда, — честь и долг призывают вас домой, честь и долг запрещают мне принимать вас далее. Уходите, сударь, уходите! Благодарение Небу, я здесь у себя дома. Дома! Поймите же, сударь, смысл, что заключает в себе это слово.

И слишком истерзанная своими собственными впечатлениями, чтобы по-настоящему оценить, по-настоящему понять подавленность Мориса, она ошиблась, приняв ее за безразличие, увидев его неподвижным, она подумала, что он спокоен, и потому добавила с презрением:

— Сударь, вы воспользовались доверчивостью бедной женщины, а теперь, возможно, намереваетесь противостоять ее воле, злоупотребить своей силой, чтобы остаться у нее вопреки ее приказанию. Если так, то я сама готова уйти.

И, пройдя к себе в спальню, Фернанда наспех набросила на плечи какую-то шаль, надела на голову первую попавшуюся ей под руку шляпу; затем, выскользнув через туалетную комнату, велела лакею, находившемуся в прихожей, предупредить г-на де Бартеля, что ее не будет весь день.

Отправившись пешком без всякой цели, спрятав под вуалью свою бледность, а быстротой движения стараясь скрыть охватившее ее волнение, Фернанда очутилась вскоре на улице Прованс, напротив дома г-жи д’Ольне.

Она не знала, куда податься, и решила войти.

— Ах, это вы, мой ангел! — воскликнула писательница, изобразив улыбку. — Вот и чудесно, я вижу, вы не оставляете упреки без внимания. Вас не было видно всю зиму; вы что, сидели в заточении? Да что это с вами? Вы бледны как полотно, и глаза у вас красные, распухшие. Боже мой, что случилось? Рассказывайте.

И не переставая говорить, она увлекла молодую женщину в своего рода молельню, расположенную за спальней.

— Я… О! — воскликнула Фернанда. — Я самая несчастная из всех женщин!

И долго сдерживаемые слезы хлынули у нее из глаз.

— Вы несчастны! Это в ваши двадцать лет, с вашим бесподобным лицом! Вы портите его, точно несносный ребенок! Будет вам, этого не может быть, и я уверена, что, если вы поведаете мне причину своей великой печали…

— О! Не спрашивайте меня ни о чем, я ничего вам не скажу. Я просто несчастна, вот и все.

— Ну хватит, хватит, я догадываюсь: какая-нибудь великая страсть. Да вы с ума сошли, чтобы так любить, моя милая? Любить в вашем возрасте, бедняжка! Знайте же, такая красавица, как вы, никогда не должна любить. Любить! Подобные безумства хороши лишь для безобразных женщин; страсти наносят вред нашим духовным качествам, иссушают наши физические достоинства. О, я хочу написать роман или комедию об опасности, что таит в себе любовь, и берегитесь, я назову свое творение "Фернанда". Поверьте мне, прелестное дитя, никакая косметика не может сравниться по благотворному воздействию с безразличием: это все равно, что живительная вода. Я не знаю румян, способных тягаться с радостью. Пускай вас любят сколько угодно; но вы сами берегитесь чувств: чувство убивает.

— Да, да, вы правы, — согласилась Фернанда, все выслушав, но ничего не поняв.

— Еще бы! Конечно, я права. Давайте-ка вытрем жемчужины, что катятся по этим лепесткам роз, — продолжала писательница, поднося к глазам Фернанды платок, который та уронила на колени и который потом соскользнул на пол. — Все морщины появляются от слез, уверяют старые женщины. Утешьтесь, ведь вам известна пословица "На одного утраченного любовника найдется десяток новых". Для вас, слава Богу, с этим все просто. День вы проведете со мной; я развлеку вас. Хотите?

— Да.

— Мы поедем прогуляться в лес; погода стоит великолепная, эти первые весенние дни восхитительны, если их не портить. У вас, вы говорите, туалет не тот? Какое это имеет значение? Вы всегда прекрасны. Туалеты нужны нам, старым женщинам. В двадцать лет туалет одно удовольствие, а вот в тридцать пять — это уже целое дело.

Давая себе тридцать пять лет, г-жа д’Ольне убавляла верных десять.

Лихорадочное возбуждение, поддержавшее мужество Фернанды, не давало ее мыслям сосредоточиться на словах, до нее доносились лишь невнятные звуки, к тому же потребность новых впечатлений побуждала ее к физическому перемещению и смене внешних картин. Она приняла предложение, обещавшее ей движение, загородный пейзаж и свежий воздух. Но надо было еще дождаться, чтобы наступил час этой прогулки. Госпожа д’Ольне принимала много людей; в любой момент мог прийти кто-то чужой, незнакомый, и каждая минута казалась вечностью молодой отчаявшейся женщине, сгоравшей от нетерпения.

И в самом деле, вскоре доложили о графе де Монжиру.

Не подозревая об отношениях, связывавших графа де Монжиру с Морисом, Фернанда встала; но г-жа д’Ольне удержала ее.

— Останьтесь, мой ангел, — сказала она, — господин де Монжиру — привлекательный мужчина.

И в ту минуту, когда г-жа д’Ольне подала знак, что готова его принять, вошел пэр Франции.

Граф де Монжиру никогда прежде не встречался с Фер-нандой, но слышал о ней, ценил ее ум и элегантность. Он подошел к молодой женщине с той несравненной учтивостью мужчин прошлого века, какую мы, нынешние, заменили английским рукопожатием, точно так же как променяли аромат амбры на запах сигары.

Госпожа д’Ольне заметила, какое впечатление произвела Фернанда на графа, а так как пэр Франции был одним из тех, кого писательница считала своими единомышленниками, и потому обычно оказывала ему всевозможные знаки внимания, она и на этот раз поспешила сказать:

— Добро пожаловать, дорогой граф. Готовы ли вы удовольствоваться сегодня скверным ужином?

Граф утвердительно кивнул, переводя взгляд с г-жи д’Ольне на Фернанду и по очереди приветствуя их.

— Вот и прекрасно! — продолжала г-жа д’Ольне. — Решено, вы нарушите наше уединение, ибо мы рассчитывали провести весь день вдвоем; я уже сообщила господину д’Ольне, что ему лучше отужинать с академиками, вам известно, что я собираюсь сделать бедного господина д’Ольне одним из бессмертных?

— Думаю, что будет совсем не трудно, сударыня, — учтиво заметил пэр Франции, — в особенности, если вы вступали в брак на условиях общности имущества.

— Да, я знаю, что вы безусловно обворожительный человек; но вернемся к нашему ужину: итак, мы можем рассчитывать на вас?

— Да, если я не причиню вам беспокойства; однако, признаться, ваше приглашение для меня огромная радость.

— Никакого беспокойства, напротив; конечно, нам надо поговорить; но мы сейчас едем в лес, а во время двухчасовой прогулки две женщины многое успевают сказать друг другу. Так что у нас будет два часа, чтобы наговориться, а в половине седьмого мы освободимся и готовы встретиться с вами. Вас это устроит?

— Да, при условии, что вы позволите мне отдать вашим людям распоряжение относительно ужина.

— Здесь вы у себя дома, разве не так? Делайте все, что сочтете нужным, дорогой граф.

Граф тотчас откланялся, а через десять минут обе женщины получили каждая по великолепному букету из лавки г-жи Баржон.