Фернанда не обманулась в своих ожиданиях: слова ее нашли точный отзвук; мало того, на лице Мориса появилось то самое грустное выражение, какое, как мы уже говорили, было свойственно ему и обычно кажется столь привлекательным, особенно у мужчин. Во время ужина он ни разу не сделал комплимента Фернанде. Сидя слишком далеко от нее, чтобы оказывать ей мелкие услуги, как это принято между гостями, он довольствовался лишь тем, что смотрел на нее. Но всякий раз, как вспыхивал взрыв веселья и разговор, не переходивший, однако, определенных границ, становился более вольным, взгляд Мориса, устремленный на падшего ангела, затуманивался еще большей печалью, словно втайне Морис думал: "Такая молодая, такая красивая и элегантная, все в ней создано для того, чтобы быть любимой, какое несчастье, что она стала тем, чем стала".
Морис, проникшийся симпатией к Фернанде, испытывал те же самые чувства, что и она. Причины были иные, но результат оказался точно таким же. Он обнаружил в Фернанде воплощение своих любовных мечтаний, они обрели форму, какую воображение тысячу раз рисовало ему во мраке под сенью надежды, то было творение мысли, призрак, созданный и сердцем и умом, который постоянно заслоняет от нас и отодвигает суета жизни, но который мы вновь с радостью обретаем в тиши одиночества, когда, закрыв глаза, забываем о строгости нравов, когда дух и материя сливаются воедино. Средь шумного веселья, средь звона слов, пустых и потому чересчур громких, Морис и в самом деле горестно вздыхал; печально улыбаясь иллюзорной мечте, внимая запоздалому всплеску угасшего желания, он с грустью и тайным сожалением глядел средь взрывов веселья на несчастную женщину и уже обожал ее, хотя не был с ней знаком: просто поверив в чистоту своих первых ощущений. Поддавшись этому впечатлению, сердце его сразу отозвалось, узнав с нежным состраданием желанный образ, и, охваченное неведомым дотоле волнением, угадывало в себе новые возможности.
Отправные точки для Мориса и Фернанды были разные, но пришли они к одному и тому же. Вечер пролетел для них с быстротою молнии, и когда в три часа утра заговорили о том, что пора расходиться, оба взглянули на часы, полагая, что еще только полночь. Вернувшись к себе, Морис думал лишь об одном: о Фернанде; Фернанда, отправившись на покой после того, как стих весь этот шум и суета, думала лишь о Морисе. Оба они вспоминали слова друг друга, интонации голоса, малейшие жесты, и каждый заснул, испытывая непреодолимое желание увидеться завтра.
Следующий день выдался сумрачным, предвещая грозу. В полдень Морис оставил свою визитную карточку у Фернанды, не осмеливаясь просить, чтобы его приняли. В час разразилась гроза, и начавшийся ливень положил конец надеждам на возможное продолжение скачек. Пришлось отложить пари до другого раза; со всех сторон посылали за почтовыми лошадьми, каждый спешил вернуться в столицу.
Морис разузнал парижский адрес Фернанды: она жила на улице Матюрен в доме № 19.
Что же касается Фернанды, то она не стала расспрашивать о Морисе прежде всего потому, что чувствовала: ей не удастся задать вопрос привычным, естественным тоном, и к тому же ей казалось странным думать о нем, а кроме того, порой втайне она позволяла увлекать себя неясной надеждой, какая никогда не сбывалась и все-таки неизменно возвращалась, ибо надежда, какой бы робкой она ни была, — это рецепт счастья, несущий успокоение страждущим сердцам. Правда, надежда похожа на опиум: когда очнешься, чувствуешь себя еще более удрученным и несчастным.
Впрочем, у нее было предчувствие, что она увидит Мориса.
И в самом деле, на другой день после возвращения из Шантийи, около трех часов пополудни, когда Фернанда собиралась уходить из дома, явился Морис. Оба разволновались, столкнувшись в передней и догадавшись по залившей их лица краске, что они думали друг о друге; обоих охватило желание ни на минуту не откладывать своего разговора. А между тем оба словно чувствовали необходимость подготовиться к этой встрече, Морис настаивал, чтобы Фернанда не оставалась ради него, а Фернанда заявила, что ей надо выйти всего на пять минут, и просила молодого человека подождать ее. По молчаливому согласию Морис вошел в покои Фернанды в тот момент, когда она оттуда уходила или делала вид, что уходит.
Очутившись в жилище женщины, с которой он встретился случайно и которую видел всего каких-нибудь несколько часов, но которая между тем завладела всеми его помыслами, Морис испытал одно из тех сильных потрясений, после каких не скоро удается оправиться. Было ли причиной тому чувство вины или же, поддавшись необъяснимому и неодолимому влечению, он заколебался, оказавшись у цели, ибо по достижении ее ему предстояло ступить на новый для него путь? Законная ли жена или куртизанка, Клотильда или Фернанда оказывали на него таким образом свое таинственное влияние? Как бы там ни было, пользуясь благоприятным случаем недолгого уединения, Морис не спеша изучал место, куда каприз привел его чуть ли не по принуждению, и мало-помалу настроение молодого человека переменилось, душа обрела свободу, и он, весь во власти могучего, неведомого волшебства, углубился в созерцание предметов, поразивших его воображение.
Гостиная Фернанды вовсе не была забита модными в ту пору безделушками, не было там ни этажерок, заставленных саксонскими статуэтками, ни шкафчиков со всевозможными диковинками, превращающими большинство наших салонов в лавки старьевщиков; напротив, она целиком была выдержана в строгом, безупречном вкусе и полностью отделана китайским фиолетовым дамастом, включая портьеры и мебель. На фоне этого темного цвета особо выделялись два больших шкафа Буля: один из них украшали две полные цветов великолепные селадоновые вазы с трещинами глазури, другой — огромный, выточенный из целого камня малахитовый кубок с двумя рожками старинного китайского фарфора; каждый из них выплескивал сноп золотых геральдических лилий, призванных служить канделябрами. На стене висели картины художников итальянской школы — почти все они принадлежали к эпохе, предшествующей Рафаэлю, или же копии юношеских шедевров этого мастера. То были творения Беато Анджелико, Перуджино, Джованни Беллини; среди них затерялись одно или два полотна Хольбейна, восхитительные по цвету и несравненные в своем совершенстве. Фортепьяно с партитурами, стол, заваленный книгами и альбомами, свидетельствовали о том, что в этой загубленной жизни поклонялись музыке и живописи.
Справа сквозь открытые портьеры можно было увидеть что-то вроде мастерской; именно там находили приют душевные склонности хозяйки этого жилища. Не переступая порога, Морис устремил туда жадный взгляд, сразу все охвативший; в нижней своей части окна были задрапированы зеленой саржей, с тем чтобы свет сюда проникал соответствующий, благоприятный для развешанных на стенах эскизов и начатых полотен на мольбертах. Эта комната была полностью посвящена искусству; тут находились уменьшенных размеров копии самых прекрасных статуй Греции; гипсовые слепки средневековых шедевров; оружие всех стран; ткани разных эпох, дамаст и парча — из тех, что любили набрасывать на плечи своих дожей или герцогинь Паоло Веронезе и Ван Дейк; то был тщательно продуманный хаос, радовавший взор живописный беспорядок, обнаруживавший в той, кому удалось собрать все эти вещи и представить их в должном виде, редкостное чувство композиции и цвета.
Скрытая двойной портьерой дверь вела в расположенную напротив мастерской спальню, обшитую гранатовым дамастом, с оранжевыми занавесками на окнах. Кровать, зеркальный шкаф и прочая мебель — все розового дерева. Там Фернанда несколько отступила от общей строгости меблировки. Какой-нибудь поэт времен Империи, увидев две только что описанные нами комнаты, сказал бы, что это храм любви, помещенный напротив храма искусства.
Едва заглянув туда, Морис отступил со стесненным сердцем. Откуда это горестное чувство при виде кокетливой, благоухающей спальни? Пусть объяснит, кто может.
Морис вернулся в гостиную, взглянул на лежавшие на фортепьяно партитуры: "Фрейшюц" Вебера, "Моисей" Россини и "Цампа" Эроля. Он открыл книги на столе: Боссюэ, Мольер, Корнель. Ни в чем, что попадалось ему на глаза, не было и тени легкомыслия; ничто не изобличало того положения, какое Фернанда занимала в обществе, — напротив, все говорило о том, что это была женщина простая и вместе с тем привлекательная и строгая, Морис вполне мог подумать, что очутился в Сен-Жерменском предместье, в особняке какой-нибудь молодой и красивой герцогини.
