Но главное, что придавало Фернанде видимость безупречно воспитанной женщины, — это чистота и легкость ее речи, уверенная манера держать себя, очарование походки, простота туалета и аристократичность. Суждения ее, высказанные общедоступными словами, что само по себе уже редкость, всегда отличались логичностью, хотя и были весьма смелыми; о какой бы тонкой грани искусства ни вставал вопрос, она неизменно высказывалась с превосходством бесспорного вкуса. В отношении музыки замечания ее отличались такой профессиональной точностью и тонкостью чувств, что никто не оспаривал ее суждений. А когда она садилась за фортепьяно, не заставляя себя долго упрашивать, а иногда и просто сама по своему желанию, первая же ее прелюдия обнаруживала вдохновенный талант. Редкие избранники допускались в ее мастерскую, но те, кто по особой милости побывал там, утверждали, будто ее полотна наверняка подправляет какой-то великий художник из близкого окружения, и полагали, что это ее любовник. Так что она умела хвалить и хулить, и все это было не то что справедливее, но все-таки с большей долей верности, чем делают те, кто причастен к злосчастному ремеслу, именуемому критикой. В литературе Фернанда отличалась строгостью вкуса; легковесных книг она читала мало. Ее библиотека состояла из многих произведений великих писателей всех времен. Поэтому с точки зрения суждений, ума и манер Фернанда не только не уступала самым выдающимся и наиболее известным светским женщинам, но кое в чем и превосходила их.
В полной ли мере отвечали ее душевные качества ее интеллекту? Об этом могли бы судить только ее близкие друзья, исправив ошибку или, наоборот, подтвердив мнение тех, кто знал ее лишь отчасти и кто считал злым не ее сердце, — никто не мог называть ни одного дурного поступка с ее стороны, — а хотя бы язык.
Но вот вопрос: была ли Фернанда обязана своим успехом собственному очарованию и красоте или же талантам? Что поражало в ней больше всего: ее всем очевидная грация или качества, открывавшиеся в ней при ближайшем знакомстве? Кто воспитал ее, помог достичь таких высот элегантности? Откуда она явилась? Кто ввел ее в круг светских львов? Увы! Ко всем этим вопросам, остававшимся без ответа и вызывавшим отчаянное любопытство даже самых близких ее друзей, следовало добавить еще один — его не поднимал никто, хотя он приобретал огромную значимость для любого, кто был знаком с этой замечательной женщиной, — какие чувства волновали главным образом ее душу? Разумеется, сила и возвышенность ее души были всем известны, но кто проник в ее тайны, кто с уверенностью мог утверждать, что в этой жизни, окруженной обожанием и казавшейся такой счастливой, не было скрытых горестей и обильно пролитых слез? Ну а пока на поверхности этого существования все выглядело блестяще, оно, подобно прекрасному озеру с прозрачными водами, отражало, казалось, лишь солнечные лучи.
Вместо того чтобы сразу проводить Фернанду в гостиную, где, как полагал Леон де Во, ее ожидали, он, выйдя из экипажа, повел ее в сад под предлогом показать ей его красоты, а на самом деле для того, чтобы отодвинуть подальше затруднительный момент, который неизбежно должен был наступить. Полностью занятый то ли собой, то ли Фернандой, он не осмелился сказать ей о той важной обязанности, какую ей предстояло выполнить, о предназначавшейся ей высокой роли; он все время говорил себе: "Это будет потом", и вот теперь, когда наступил тот самый миг и Фернанде надлежало появиться на сцене, у него недоставало смелости заговорить. Полагаясь на отвагу своего друга и на удачный случай (который так часто бывает благосклонен к безумцам, ибо безумцы слепы, как и он), Леон де Во безрассудно, с привычной ему светской непринужденностью собирался разрешить один из самых деликатных общественных вопросов, какие когда-либо поднимались, — иными словами, ввести куртизанку в достопочтенную семью. Неустанно нахваливай своей прекрасной спутнице красоту этого владения, травяной ковер лужайки, зеркало пруда, живописность открывающегося вида, он помог ей взойти на крыльцо, пересек вместе с ней вестибюль и открыл перед ней дверь в гостиную; увидев там Фабьена, Фернанда, казалось, успокоилась.
— Ах, господин де Рьёль! — воскликнула она. — Наконец-то я вас вижу! Признаюсь, я уже начинала тревожиться: согласитесь, что за странная экскурсия — я в самом деле удивлена и обеспокоена. Я пыталась расспросить о ней господина де Во, однако он вел себя таинственно и загадочно. Но вы, господин де Рьёль, вы мне, надеюсь, скажете, где мы находимся и что это за заколдованный дом? Никого нет, все вокруг безмолвствует. Неужели мы в замке Спящей красавицы?
— Именно так, сударыня, и вы та самая фея, которой предстоит пробудить этот таинственный дворец.
— Довольно шуток, господин де Рьёль, — сказала Фернанда. — Зачем меня привезли сюда? Неужели я должна присутствовать на сельском празднике и наблюдать, как увенчают наградой добродетельную скромницу? Почему вы с таким удивлением слушаете меня? Разве я говорю на непонятном для вас языке? Да отвечайте же!
— Как, сударыня?.. — воскликнул пораженный Фабьен. — Этот безумец Леон не сказал вам…
— Ты же знаешь, мой дорогой, — перебил его друг, — когда мне выпадает счастливый случай оказаться наедине с Фернандой, я не в силах думать ни о чем другом и могу только любоваться ею; я пользуюсь этими драгоценными минутами, чтобы в сотый раз сказать о своей любви к ней.
— Согласитесь в таком случае, что я поступила благородно, — отвечала Фернанда, — если позволила вам сто раз сказать одно и то же и не дала при этом почувствовать, что и одного раза более чем достаточно.
Фернанда, почти всегда приветливая, умела между тем при случае, когда считала это приличествующим и необходимым, говорить, особенно с некоторыми мужчинами, с большим достоинством, подкрепляя свои слова, имеющие определенную цель, и осанкой, и голосом: она вдруг становилась холодной и безучастной, улыбка застывала у нее на лице, взгляд угасал. Да, она обладала даром будить радость, но точно так же ей удавалось вынудить даже самых решительных и самых легкомысленных быть сдержанными, если порой она того желала.
Леон де Во пробормотал несколько слов извинения; Фабьену не в чем было извиняться, и он ждал.
— Господа, — продолжала Фернанда, — помнится, вы были полны энтузиазма в отношении местоположения, изысканности и комфорта загородного дома, который, как вы утверждали, продается. Вы знали, что я хотела сделать приобретение такого рода; вы пригласили меня посетить этот дом вместе с вами, и вот я приехала. Дом и в самом деле очень красив, изыскан, просто поразителен; но вряд ли он стоит пустой: кто-то же тут есть, хотя бы поверенный. Так где же этот кто-то? Где поверенный? У кого мы, отвечайте! Если вы готовите мне какой-то сюрприз, предупреждаю в таком случае, что я их терпеть не могу.
Лишь некоторая быстрота речи выдавала скверное расположение духа Фернанды. Ей было прекрасно известно, что сила — в сдержанности, и надо было знать ее гораздо лучше, чем успели узнать ее эти молодые люди, чтобы заметить владевшее ею внутреннее недовольство.
— Сударыня, — отвечал Леон, пытаясь всеми силами придать своей физиономии выражение тонкой проницательности, — вы находитесь здесь у особы, с которой, возможно, не прочь были бы встретиться вновь.
— Вот как! — воскликнула Фернанда, скрывая свой гнев под иронической улыбкой. — Стало быть, это предательство, не так ли? Я догадываюсь об этом по вашему лукавому виду. Теперь я точно припоминаю: вчера вы мне с наигранной таинственностью говорили о каком-то важном господине; никакого важного господина я не знаю и знать не хочу. Не заставляйте меня томиться пустым ожиданием: где я нахожусь?
И, повернувшись к Фабьену, она продолжала со сдержанным нетерпением, слегка нахмурив прекрасные черные брови:
— Я обращаюсь к вам, господин де Рьёль, как к человеку, имеющему пристрастие не к совершению злых деяний, а к осуществлению глупых шуток.
Леон закусил губы, а Фабьен с улыбкой отвечал:
