Возвращаясь вследствие нетерпеливых настояний графа к интересующему ее предмету, г-жа де Бартель продолжала:

— И для Клотильды и для меня, дорогой граф, как вы знаете, жизнь Мориса — это все. Его счастье — это наше счастье, мы на все смотрим его глазами, наши воспоминания и наши надежды на будущее связаны только с ним. Так вот, да будет вам известно, вам, кого эта бесконечная сессия приковала к Люксембургскому дворцу, да будет вам известно, что со времени нашего переезда сюда мы тщетно пытались узнать, какое горе опустошило сердце нашего бедного Мориса, — вы, конечно, помните, что он стал печален, задумчив, мрачен.

— Прекрасно помню. Продолжайте, дорогой друг.

— Итак, кто же мог стать причиной подобной меланхолии у человека богатого, молодого, красивого, превосходящего всех остальных мужчин? На этот счет не сомневайтесь, граф, не думайте, что я ослеплена материнской любовью: Морис намного выше всех молодых людей его возраста.

— Я того же мнения, что и вы, — согласился граф. — Однако его секрет…

— Так вот, видите ли, его секрет оставался для нас загадкой сфинкса. И пока мы ломали голову, пытаясь разгадать причину его болезни, болезнь тем временем брала свое, силы покидали его; все это происходило у нас на глазах, и, хотя он ни разу не пожаловался, ничем не выдав своего нетерпения, было ясно, что ему угрожает какой-то опасный недуг.

— Вы помните, я сам это заметил? Но продолжайте.

— Действительно, за город мы переехали, последовав вашему совету. Сначала мы боялись, что он не согласится уехать из Парижа; но мы ошибались, бедный мальчик не стал сопротивляться и, словно ребенок, позволил увезти себя; зато, очутившись здесь, несмотря на все те воспоминания, которые должен был пробудить у него этот дом, Морис заперся в своей комнате и на другой день не смог встать с постели.

— Я не знал, что дело так серьезно, — заметил граф.

— И это еще не все; болезнь с той поры развивалась с ужасающей быстротой. Мы послали за его другом Гастоном, тем самым молодым доктором, кого вы знаете.

— И что же он сказал?

— Он несколько раз внимательно осматривал Мориса, потом, отозвав меня в сторону, спросил: "Сударыня, вам известна причина какого-то большого горя Мориса?" Я, конечно, воскликнула: "Большое горе у Мориса? Самого счастливого человека на земле!" Потом спросила Гастона, отдает ли он себе отчет в своих словах, задавая мне подобный вопрос. Однако он продолжал настаивать: "Я знаю Мориса десять лет, у Мориса нет никакого врожденного изъяна, который мог бы привести к такому заболеванию, как мена… мене… менин…"

— Менингит?

— Да, острый менингит, так называется болезнь Мориса. "А стало быть, — продолжал доктор, — существует какая-то причина, вызвавшая у него нервное расстройство, и эту причину следует искать". — "Тогда спросите его сами!" — воскликнула я. "Я спрашивал, — ответил Гастон, — но он упрямо повторяет, что ничего нет и что его болезнь вызвана естественными причинами".

— В таком случае я сам разберусь, — заявил г-н де Монжиру, — и попытаюсь добиться…

— Того, чего я, его мать, безуспешно добивалась, не так ли? Впрочем, это уже не нужно, потому что теперь нам все известно.

— Вам все известно? Но в таком случае расскажите мне; начните с этого.

— Дорогой граф, позвольте вам заметить, что у вас нет никакой последовательности в мыслях.

— Готов согласиться с вами, баронесса, продолжайте, — сказал г-н де Монжиру, вытянувшись во весь свой рост на диване, закинув одну ногу на другую и устремив глаза в потолок.

— Итак, болезнь продолжала развиваться с ужасающей быстротой, вчера мы все были удручены; Морис нас уже не слышал, не видел и не разговаривал с нами; доктор не знал, что и думать; мы с Клотильдой смотрели друг на друга с отчаянием. И тут вдруг один неосмотрительный слуга… Ах, Боже мой! Его неосмотрительность спасла нас всех! Граф, бывают же такие удивительные случайности, и у того, кто управляет всем сверху, должно быть, нередко вызывает жалость наша так называемая мудрость…

— Так что же слуга? — поспешил спросить граф с плохо скрытым нетерпением, живо повернув голову в сторону г-жи де Бартель.

— Он вошел в комнату больного, а так как шторы были задернуты из-за слишком яркого света, слуга, не заметив знаков, которые мы ему подавали, чтобы он молчал, объявил… Мне так хотелось прогнать этого слугу!

— И что же он объявил? — подхватил граф, решив не выпускать нить беседы из своих рук.

— Он объявил, что приехали двое друзей моего сына, Леон де Во и Фабьен де Рьёль. Я полагаю, вы их знаете?

— Увы, с довольно прискорбной стороны, — отвечал граф, забыв о своей решимости не уклоняться в сторону. — Парочка молодых безумцев, способных составить плохую компанию. Если бы я, как вы, имел хоть какое-то влияние на Мориса, то, уверяю вас, ни за что не позволил бы встречаться ему с этими господами.

— Как, дорогой граф, вы хотите, чтобы я руководила мужчиной двадцати семи лет в выборе приятелей? Не говоря уже о том, что Леон и Фабьен для Мориса не вчерашние знакомые, это друзья шести- или восьмилетней давности.

— В таком случае я не удивляюсь тому печальному состоянию, до какого дошел Морис, — продолжал г-н де Монжиру с неожиданным и ничем, казалось бы, не оправданным раздражением. — Боже мой! Если хотите, я сам открою вам этот секрет.

— Ну нет, ничего вы не откроете, вы ничего не знаете и, конечно, несправедливы к этим молодым людям, вот и все, а почему? Да потому что вы вдвое старше их. Вы тоже были молоды, мой дорогой граф, и вели себя точно так же, как они.

— Никогда. Этот господин Фабьен де Рьёль хвастается своими любовными похождениями, он не только соблазняет, но и бесчестит. Другого же мальчика, его приятеля, я могу упрекнуть лишь в том, что он водит дурную компанию.

— Дурную компанию, дурную компанию, — повторила баронесса, снова уклоняясь на добрую сотню льё от предмета разговора.

— Да, дурную компанию, я готов повторить это и абсолютно уверен в том, что говорю, — продолжал граф, причем присущее ему взвешенное спокойствие уступило, вопреки его воле, лихорадочному возбуждению, не укрывшемуся от г-жи де Бартель.

— Доказательство, надеюсь, не в том, что вы встречаетесь с ними там, где они бывают, — с живостью заметила баронесса.

Граф невольно закусил губы, подобно министру, в пылу ораторского вдохновения позволившему себе вдруг сказать какую-нибудь опасную истину; однако верх тотчас одержало невозмутимое спокойствие пэра Франции, и он ответил, улыбаясь:

— Я, сударыня? Вы забываете, что мне шестьдесят лет!

— Молодым бывают в любом возрасте, сударь.

— С моим-то характером?

— Вы были в Гранво, сударь, к тому же я сейчас вдруг подумала, какой интерес вам обвинять этих бедных молодых людей, которых лично я нахожу весьма приятными?

— Какой интерес? И вы еще спрашиваете? — с жаром возразил граф. — Морис умирает, и вполне возможно, что состояние, в каком он находится, связано с дурным примером, который они ему подали!

— Ах, вы правы, дорогой друг, подобный довод извиняет ваше предубеждение; и все-таки на чем основано это предубеждение? Если оно резонно, я готова разделить его.

— Эти молодые люди, — сказал граф, вынужденный дать какое-то объяснение, — принадлежат к знатным семьям, хотя знатность господина Фабьена совсем недавнего происхождения.

— Времен Империи, не так ли? — спросила г-жа де Бартель, презрительно вытянув губы. — Пушечная знать, которой суждено развеяться как дым.

— Хуже того, хуже того! — воскликнул граф, обрадовавшись тому, что г-жа де Бартель дала ему новый повод наброситься на Фабьена, казалось предмета его особой ненависти. — Фуражная знать, ясельное баронство. Его отец был главным смотрителем складов, уж не знаю каких.

— Однако все это не имеет ничего общего с обвинениями, выдвинутыми вами, дорогой граф, против этих молодых людей, к тому же в Палате вы ежедневно пожимаете руку людям, которые вышли неизвестно откуда и продавали далеко не солому или сено.