И она остановилась, будто на невидимую стену налетев — споткнувшись о неотвратимость будущей трагедии, которая вдруг предстала перед ней в черном водовороте предчувствия. В нем барахтался, звал на помощь погибающий мальчик. Сосущая пустота мгновенно наполнила ее душу. «Случится что-то ужасное», — Таня осознала это с леденящей душу четкостью. — «Случится, если я его не заберу».

Предчувствие, на миг приоткрывшее дверь в будущее, погнало ее назад — спасти, предотвратить, сломать линию судьбы, ведущей в пропасть. Татьяна еще не знала, что она скажет, как будет действовать. «Это неважно, главное — отнять мальчишку, — понимала она. — Любым способом отнять его от этой… У которой нет ничего…»

Пол под ногами вдруг стал зыбким. Он шевельнулся, начал прогибаться волной. Мраморные плиты стремительно превращались в пластик — тонкий, не способный удержать. Стены, недобро блеснув, устремились к ней — поймать, сдавить, расплющить! Воздух уплотнился, превращаясь в застывшее оргстекло. И где-то за гранью сознания возник и поплыл к ней колючий, грязный, пугающий до полусмерти шепоток «Ппанн-дооо-рааа…» Таня зажмурилась, потащила непослушные, враз заледеневшие, руки вверх — зажать уши, не пускать это в себя…

— Да стойте вы!

Вскинув длинные руки, Залесский неуклюже поймал ее, схватил за плечи, с силой развернул к себе.

Она не увидела его — лишь почувствовала, что кто-то подхватил, удержал на краю реальности. И, впервые ощутив, что от ледяного ветра Пандоры ее защищает чье-то незнакомое, но такое спасительное, тепло, она осознала: твердо под ногами, и Пандора сгинула — не утащит.

Выплыв из морока, Таня посмотрела на Залесского — так, будто не сразу сообразила, кто он. И, уловив краем глаза шевеление сбоку, перевела взгляд на подпирающую стену больничного коридора дородную тетку с годовасом на руках. «Петрикеева, мама девочки с пиелонефритом, в понедельник на выписку», — автоматически отметила она. Женщина уставилась на них, не скрывая любопытства. Включились звуки: где-то позади громыхнула ведром Катя Петровна, заговорил телевизор, прорвался младенческий крик. Налетели запахи: еле слышный йодный, погуще — кофейный, и довлеющий над всем холодящий хлорный. И Таня сообразила, что стоит посреди своей педиатрии, своих подчиненных и своих больных — растрепанная, с красным лицом, жалкая и злая.

— Я же вас предупреждал — не привязывайтесь к нему! — осуждающе сказал адвокат. — И что? Вот, пожалуйста, уже ревнуете!

— Это не ревность, — зашипела она, хватая его за рукав и увлекая к двери в подсобку. Толкнула ее плечом, ввалилась, втаскивая за собой Залесского. Петрикеева проводила их наглым от любопытства взглядом, но Татьяна захлопнула перед ним дверь. В подсобке было темно, и она щелкнула выключателем. Тусклая лампочка превратила темноту в желтое слюдяное пространство, в нем проявились крашеные синим стены и белые стеллажи, заваленные стопками белья, заставленные старыми биксами и бутылками с моющими средствами и медицинским растворами. Таня отошла к окну, нижняя часть которого была замазана пожелтевшей масляной краской. Кто-то процарапал в ней слово «Шура».

Демидова оперлась спиной на деревянный подоконник.

— Это не ревность! — повторила она громким шепотом, будто пыталась оправдаться. — Вы же видели эту мамашу! С запахом, да еще и заявляет: нету у меня ничего! Пришла в больницу к ребенку — даже карамельку не принесла! Это как? Нормально, по-вашему?

Залесский рассеянно рассматривал пустые бутылки из-под физраствора и фурацилина, теснившиеся на полках подсобки.

— О-ох, ну нет, конечно, — отозвался он, закатывая глаза, будто разговаривал с непонятливым ребенком.

— Так какого черта вы ее сюда привезли? Ее в вытрезвитель надо! Или сразу в тюрьму!

Юрий повернулся, сурово глянул исподлобья:

— Да что ж ты скорая-то такая! — досадливо выдохнул он, невольно повторяя дедовское — тот часто останавливал этой фразой свою жену, когда та начинала, как говорил дед, «кудахтать над яйками», то есть изобретать планы спасения внука Юры от придуманных опасностей.

Таня оторопела — то ли от этого невольно выскочившего «ты», то ли от непререкаемого тона Залесского. А он даже не стал поправлять себя, извиняться: махнул рукой, да и вывалил всё — и про барак с промерзшими углами, и про записку, оставленную Марине сыном, и про свое подслушивание у окна. Ну и про разговор в машине, конечно.

— Сожитель материн Павлика бьет, понимаешь? — Адвокат будто пытался встряхнуть Татьяну этими словами. — Его привлекать надо. По закону, за жестокое обращение с ребенком. А ее, получается, не за что. Ты же видела — Павлик ее любит, тычется в мать, как телок…

— Мать?… Да какая она мать, если не может защитить своего ребенка! — взорвалась Таня.

— Какая уж есть, — осадил ее Залесский.

— То есть ты считаешь, что она ни в чем не виновата? Да ее ребенок для сожителя — как груша в спортзале! Я бы любого в шею погнала, кто моего сына тронет!

— И правильно бы сделала, но у нее своя правда, — отрезал адвокат. — Она считает, что сожитель ее неплохо справляется с отцовскими обязанностями, лишь иногда перегибает палку. И сама из той категории людей, которые видят в ремне орудие воспитания, а не пытки. Сказала, что ее отец бил, а того — дед, а деда, наверное, точно так же воспитывали. Вот и превратилось это в идиотскую семейную традицию. Как говорится, бытие определяет сознание.

— Тем более надо Павлика у нее забирать! — Таня, обессилев, опустилась на матерчатые мешки с бельем, наваленные у стены подсобки. — Если они его физически не забьют, то психику точно сломают. И вырастет парень таким же, как они, будет считать, что насилие в порядке вещей.

— Тебе успокоиться надо, — Залеский озадачено потер бровь, сел рядом. — И вернуться в палату. Дождемся, когда Марина соберется домой, и поговорим с ней так, чтобы мальчик не слышал. Попытаемся убедить ее… Хотя в чем — я не знаю.

— Зато я знаю, — зло откликнулась Таня. — Я ей скажу, что обращусь в опеку. И я это сделаю, кстати!

— Подожди, у меня там знакомые, обещал же, что позвоню им… — забормотал Юрий, выуживая из кармана телефон и выискивая нужный номер. — Георгий Игнатьич? Залесский беспокоит…

Впившись взглядом в его лицо, Таня напряженно прислушивалась к разговору. Ничего утешительного. Судя по всему, в органах опеки даже не слышали о семье Фирзиных. А это значит, что изымать Павлика не будут — сначала займутся профилактикой, как и говорил ей Залесский.

— Тогда я напишу заявление в полицию, раз этого не может сделать его мать, — решительно сказала Таня, когда Юрий закончил разговор с представителем опеки. — И пусть посадят этого сожителя. Хотя бы так мальчика защищу.

— А вот это вполне реально, — одобрительно кивнул адвокат.

Когда они с Залесским вернулись в палату, Марина сидела на кровати сына и с аппетитом уплетала банан. Все еще злящейся на нее Тане показалось, что она выглядит глуповатой и довольной, как мартышка.

Пакет, привезенный Залесским, Фирзина перетащила на кровать, и сейчас рылась в нем по-хозяйски — словно продукты предназначались ей, а не Павлику. Мальчик сидел в своей постели; лицо его просветлело, налилось радостью. Оживленно болтая, он показывал матери йодную сетку, распластавшуюся на груди. Когда-то синяя, но вылинявшая до голубизны больничная пижама была распахнута почти до пупа, хотя Татьяна строго-настрого запретила мальчику расстегивать даже верхнюю пуговицу — и без того простывший. Клетчатое одеяло было откинуто, скомкано, свисало чуть ли не до пола. В воздухе витал веселый, будоражаще-яркий апельсиновый запах, но оранжевые корочки с белой ворсистой изнанкой были набросаны на тумбочке, и Таня разозлилась: мало того, что эта мадам разрешает сыну сидеть полуголым и жрет Пашкины продукты, так еще и помойку устраивает!

— Паша, застегнись! И немедленно под одеяло! — скомандовала Демидова, и мальчик вздрогнул, стянул руками полы пижамной куртки. Марина, продолжая жевать, уставилась на Татьяну. Взгляд ее показался Демидовой мутно-тупым — ни чувств, ни мыслей.