Ритка пожала плечами:

— Смотри, не пожалей.

— Себя надо жалеть, Риточка! — огрызнулась Наталья. — Мне свою жизнь устраивать нужно. Так что я поехала, только вещи из номера заберу, зря, что ли, шопились? А ты оставайся, отель еще на три ночи оплачен.

Через двадцать минут она уже садилась в такси. По дороге вышла в интернет, заказала билет на ближайший рейс до Адлера: он вылетал через два с половиной часа. Когда они доехали до аэропорта, бутылка вина, которую Куницына прихватила в отеле, почти опустела.

Бросив таксисту несколько купюр, Наталья пошла искать стойку регистрации. Посадку уже объявили, сдавать багаж было не нужно — небольшую сумку с летними вещами, купленными в Турции, без проблем признали ручной кладью. Миновав зону паспортного контроля, Куницына послонялась по залу ожидания, заглянула в пару магазинчиков дьюти-фри, а потом присмотрела уютный бар и подсела к стойке. Заказала шоколадное пирожное и бокал вина. Сейчас, когда она осталась в одиночестве, злость в ней поутихла. В голову полезли трусливые мысли. А что, если Волегов её найдет? А вдруг Женьке и её мужу не понравится Вика? Вдруг что-нибудь ещё нарушит план?

Бармен — черноглазый турок с хипстерской бородкой — указал на её бокал и что-то спросил по-английски.

— Наливай, — махнула рукой Наталья. Она уже порядком набралась, и уже не ощущала вкуса спиртного. Но выпить хотелось ещё сильнее, чем раньше. Так что за этим бокалом последовал ещё один, а потом ещё…

Только когда к ней подошел служащий аэропорта и взял за локоть, что-то говоря и активно жестикулируя свободной рукой, она поняла, что пора идти к самолёту. Спускаясь с барного стула, Наталья зацепилась за рейку снизу высоким каблуком босоножки, и едва не упала. Служащий удержал её. Поддерживал и потом, когда вёл по коридору к выходу, у которого стоял автобус. А она шла, заметно качаясь, и раздраженно пыталась выдернуть локоть — но служащий держал крепко.

В автобусе ей на ногу наступил какой-то мужик, и она, ругаясь, оттолкнула его. Возле трапа, стоя в хвосте очереди, раздраженно сказала молодой женщине с грудным ребенком:

— Слышь, я спать хочу, и если твой уродец будет орать, я тя засужу!

Женщина отпрянула, посмотрела на неё с негодованием и повернулась спиной. За ней влез какой-то мужик, так что Наталье пришлось подниматься по трапу последней.

Ступеньки подрагивали под ногами. Идти по ним на каблуках было неудобно, и Наталья материлась сквозь зубы, когда чувствовала, что нога вот-вот подвернётся. На верхней площадке трапа она встала, недовольно глядя, как мужик, который шел впереди, заигрывает со стюардессой. И уперев руки в боки, хрипло выкрикнула:

— Эй, а побыстрее нельзя?

Мужик обернулся, смерил её взглядом.

— Чего смотришь? Она тебе всё равно не даст. Такому никто не даст! — захихикала Куницына.

Мужик что-то сказал стюардессе, и та внимательно посмотрела на Наталью.

— А ты чего вылупилась? — с вызовом спросила та.

— Вы пьяны? — спросила стюардесса по-русски.

— А то вы пьяных не пускаете! — огрызнулась Куницына.

— Я прошу вас сойти на землю, — твёрдо сказала стюардесса.

— Губу закатай! Я за билет заплатила.

— Я не имею права пускать вас в самолёт в таком виде, — стюардесса загородила проход.

Наталья набрала воздуха, чтобы ответить, и краем глаза увидела, что к ней поднимается стюард. Повернувшись, она прижалась спиной к стенке трапа, чувствуя, как в поясницу упёрся нагретый солнцем металл.

— Не уйду я никуда. Руки убери! — крикнула она стюарду, который хотел взять её за локоть. Но он только крепче сжал пальцы.

— Я сказала, руки убери! — завизжала она, стукнула его сумкой, и он от неожиданности разжал пальцы. Сумка упала, покатилась вниз по ступенькам. Наталья хотела толкнуть стюарда, чтобы ткнулся в них мордой, встал на карачки — и в зубах бы принёс её сумку, и не смел бы больше даже рта открывать, и тянуть к ней свои ручищи!… Замахнувшись, она качнулась и потеряла равновесие. Каблук скользнул по резине трапа, и она, вдруг ощутив холод и пустоту вокруг, полетела вниз. Грохнулась на бетонную плиту; что-то хрустнуло, яркая вспышка боли прошла по телу, как удар тока. И она потеряла сознание.

Перед смертью она всего на минуту пришла в себя. Над ней в растерянности стоял водитель автобуса, стюард пытался нащупать её пульс, искаженное страхом лицо стюардессы белело над трапом. Наталья попыталась выдернуть руку из пальцев стюарда — но не смогла. Попыталась пошевелить другой рукой, ногами — ничего не вышло. Она больше не чувствовала своего тела и не владела им.

— Инвалидка! — просипела она, кривя губы в улыбке. И задёргалась, проталкивая смех через шедшую горлом кровь.

Каштан, стоявший на земле гигантской перевёрнутой люстрой о тысячу зелёных подсвечников, всё-таки зацвёл — кипенно-белым. Анюта караулила его каждый день, смотрела в окно германской клиники на его семипалые листья и зелёные ёршики будущих соцветий, всё ждала: вот-вот, и его свечи вспыхнут — может быть, розовым, или молочным, а ещё, говорят, бывает сиреневый. Ей почему-то казалось, что если каштан зацветёт, пока она здесь, всё будет хорошо, даже прекрасно будет. Поэтому и расстраивалась накануне вечером, знала, что назавтра возвращаться в Россию — а благословения, знака, который она сама себе придумала, так и нет.

Но с утра, стоило Элине привычным рывком раздвинуть шторы, Анюта увидела: цветёт. Белый. Всё-таки показал ей это, будто душу раскрыл, признался. И настроение сразу взмыло, и фисташковые стены палаты — ох уж этот цвет, призванный внушать безнадежно больным чувство безопасности и веселья! — перестали казаться ей нарочито-бодрыми, как в детском саду. Вот и сейчас она всё поглядывала на каштан — вытянув шею, смотрела поверх плеча склонившегося к ней доктора Штайнера. Тот уже битых полчаса терзал её тело: ощупывал мышцы, сгибал колени, заставлял вставать, приседать, поворачиваться, колол пальцы ног и проводил по ступням заостренной железкой. А теперь, снова усадив её в инвалидное кресло, поочередно стучал молоточком то по одному, то по другому колену. И ноги Анюты послушно вздрагивали, а он всё стучал — с заметным удовольствием, будто не мог наиграться.

— Рефлексы восстановились полностью, моя методика сработала, — одобрительно поцокав, сказал он по-немецки: — Но и Вы совершили подвиг, фрау Волегова. За такой короткий срок вам удалось привести в форму мышцы — это чудо, и достойно уважения! Я поздравляю вас!

— Что он говорит? — глядя на дочь, с надеждой спросила Элина Совка. Она невольно сжала руку Сергея, сидевшего рядом с ней на кровати, и зять успокаивающе пожал её пальцы — зная немецкий на уровне туриста, он больше почувствовал, чем понял: Анюта здорова.

— Мама, всё замечательно! — воскликнула она. Блеснула улыбка, в тёмных глазах заискрилась радость. — Доктор Штайнер поздравляет меня, а я вас — ведь в одиночку я бы не справилась! Спасибо, мои дорогие! Vielen danke, doktor Steiner!*

Молодой врач зарделся, крутя в руках молоточек, начал что-то отвечать: о том, что с Анютиной волей к жизни она встанет на ноги в кратчайший срок, что этот опыт очень важен для дальнейшей популяризации его метода, что случай фрау Волеговой даст надежду тысячам пациентов… Она слушала его вполуха, с нетерпением поглядывая на прислонённые к стене костыли: так хотелось встать, оторваться от этого кресла, которое — она суеверно боялась — может снова «прирасти» к ней в любую минуту. Это слово вдруг вынырнуло из детства, из случая, когда она, десятилетняя, нетерпеливо дожидалась в приёмном покое больницы своей очереди — её тогда направили на обследование после пары приступов желудочных колик — и, чуть отец отвернулся, уселась в кресло-каталку. Двинула руками колёса, покатила по коридору, чувствуя, как набухает в груди шальная радость, а шедшая навстречу санитарочка, испуганно перегородив ей дорогу, выдернула её из кресла за руку и встревожено зашипела: «Ты что, нельзя, прирастёт!» Накликала-таки. И через годы кресло добралось до неё, выследило, заключило в объятия и пробаюкало так несколько лет, будто пытаясь внушить: сиди смирно, не дергайся — и даже не мечтай освободиться.