Это отрезвило, как оплеуха.

Противная дрожь побежала по телу, сразу вспомнилось всё: грубые руки полицейских, не гаснущая всю ночь лампа — как бельмо на потолке камеры. Грязные стены, лязг железных дверей, ледяные глаза следователя… Испуганно прижав ладонь к губам, Татьяна невольно замотала головой: «Нет, только не это!» И её смелость, такая сильная минуту назад, поползла куда-то вниз и свернулась змеёй, пытаясь стать невидимой. А на её место пришли страх и вина, огромный страх и чудовищная вина, почти парализовавшие Таню. Вспомнился Залесский — небритый, в своей пропахшей дымом телогрейке: как он обнимал её в камере, как рычал на следователя и тщательно проверял каждую бумажку из тех, что ей давали подписать… А ведь если она заберет Викульку, он уже не поможет. Ничем не поможет. Она только сердце ему разобьет.

Ломая руки, Татьяна посмотрела на спящую Вику — и не сумела сдержать слёз. Кроха посапывала, черные реснички трепетали над розовыми щечками, круглый животик поднимался в такт дыханию. Такая маленькая… Такая беззащитная.

«Прости меня, — прошептала Таня, ощущая, как чёрная тоска затапливает душу. Слёзы делали мир вокруг расплывчатым, тусклым — будто свет исчезал, и уходило тепло. — Прости. Я не могу забрать тебя с собой».

Эти слова будто поставили точку — и лишили Татьяну остатков самоуважения. Она поникла, обречённо глядя в одну точку.

Часы на стене тикали — холодно, равнодушно.

А девочка спала в своей люльке — спокойно и безмятежно, не подозревая о том, что кто-то сейчас решил её судьбу.

Всё будет просто и страшно. Наталья отдаст девочку. Волегов потеряет дочь. Тётя Аля — внучку. А Вика будет расти у чужих людей. Которые, может быть, никогда её не полюбят. И она даже не узнает, что переломной точкой в её жизни была вот эта минута. И что был рядом взрослый человек, который мог всё предотвратить. Мог. Но струсил. Только сказал: «Прости».

«А я-то себя за это прощу? — тоскливо подумала Таня. — Ведь я-то всегда буду помнить, что эта минута — была! Потому что когда надеешься забыть, вспоминаешь всё до мелочей. Вот и я — буду прокручивать это в голове бессчетное количество раз, и буду стыдиться себя, и жалеть того, что сделала. А главное — того, что не сделала…»

Она закрыла мокрое лицо ладонями, но стыд прожигал кожу, пламенел на щеках, будто пятна проказы. «Я не могу, не могу так рисковать! — прошептала Таня, будто оправдываясь. — Я всегда уважала закон. Да, я немного нарушала его, когда вела бизнес: занижала прибыль, чтобы платить меньше налогов, хитрила, ведь иначе было не выжить. Но когда речь шла о людях — всегда была законопослушной, правильной. И знала, что нельзя просто взять и забрать себе чужого ребенка. А Вика — чужая. Чужая!»

Она решительно тряхнула головой и утёрла глаза — резкими, рваными движениями. Решение принято. Всё. Надо успокоиться. Её долг — дождаться. Звонка из больницы. И возвращения Натальи.

Жутко захотелось выпить, и она поднялась, зашарила по шкафам. Нашла открытую бутылку виски, отвернула пробку, поднесла ко рту — плевать, что не из стакана, на всё плевать, когда чувствуешь себя подлой, никчёмной, мерзкой! Вжалась губами в холодное горьковатое стекло…

И поставила бутылку на стол, не сделав глотка.

Ледяная, клокочущая ярость поднялась внутри. Да как она вообще могла раздумывать, забирать ли Вику? Для неё ведь нет чужих детей! Бросила бы она своего? Конечно, нет! Так почему бросает этого? Малыша, которому больше некому помочь?

«Плевать на всё, как-нибудь выкручусь, — решила она, и пошла в детскую, чтобы собрать Викины вещи. — Ну не могу я оставить Вику! Мы уедем, дождемся Волегова — пусть он забирает дочь. Он же любит её, и человек неплохой — уж в этом-то я успела убедиться. И умный. Надеюсь, он сможет понять, что я не украла её, а просто пыталась уберечь. А не поймёт — что ж, значит, и у меня есть судьба, которую не изменишь».

____________________

*Canada’s Cup 2012 — парусная регата, проводится среди экипажей яхт-клубов, расположенных на Великих Озёрах.

Сидя в скромном гостиничном номере, больше похожем на комнату в общаге — две кровати возле стен, небольшой стол между ними, допотопный телевизор на тумбочке — Залесский и Андрей Кузьменко играли в шахматы. Шла восьмая партия, когда позвонила Алёна.

— Да, это Егор, — сказал Кузьменко, подмигнув Залесскому. — Отлично! Конечно, я вас жду, и книга с собой. Подъезжайте к гостинице «Кубанская казачка», адрес я вам сейчас эсэмэской сброшу. Здесь кафе в соседнем здании, я буду ждать вас там. Нет, это не в центре, это Кировский район. А, вы в Советском? Значит, примерно через час с учетом пробок. Хорошо, я скоро туда спущусь и буду вас ждать.

— А чего ты не сказал ей «Respice finem», что означает «Подумай, чем это может кончиться»? — усмехнулся Залесский, когда Андрей повесил трубку.

— Я по легенде латыни не знаю, — улыбнулся Кузьменко. — Звони давай операм, пусть потягиваются.

— Нет, я всё переиграл, — покачал головой Залесский. — Решил нарушить правила этикета. Мы не будем представляться этой благородной даме. Лучше пусть она примет нас за бандитов. Как я понял, с ними она сталкивалась не раз. И знает, что такая встреча может кончиться хуже, чем свидание с полицией, и тем более — с частными адвокатами. Надеюсь, Леднёва перепугается и всё расскажет. Но если заартачится, я её по гражданскому аресту возьму.

— А если сразу сдаст Демидова?

— Как только найду его, мы отпустим Леднёву, — ответил адвокат. — Она же, в общем-то, ничего плохого не делала. Может, даже не знает о том, что он натворил. А вот к Демидову я обязательно вызову оперов. Позабочусь, чтобы посадили его, и надолго.

— Dura lex, sed lex, — прокомментировал Кузьма, поглаживая живот, — что означает: «Закон суров, но это закон».

— Забудь латынь! — улыбнулся Юрий. — И давай уже, вживайся в роль строителя-кладоискателя.

Через полчаса Кузьменко сидел за столиком кафе. Это место они выбрали специально: одна стена полностью стеклянная, можно спокойно наблюдать из машины за тем, что происходит внутри. Залесский сидел напротив кафе во взятой напрокат серой «десятке» — старенькой, неприметной, но имеющей одно важное достоинство: тонировку на стёклах. Смотрел, как к Кузьме подошел официант, как Андрей отрицательно помотал головой, отказываясь от заказа, как в ожидании встречи вертел в руках красную пластиковую салфетницу. На столе перед ним лежал большой сверток: завёрнутое в пакет издание «Русские передвижники. Шедевры живописи» — книга почти того же размера, что и Библия Гуттенберга: тридцать сантиметров в ширину и сорок пять в высоту. А разворачивать её Кузьма не будет — незачем.

Алёна подъехала минут через двадцать, остановила машину почти у входа в кафе. Поднялась по ступенькам, шикарные волосы плеснули золотистой волной под светом солнца — величаво, как мёд, густо стекающий с ложки. Гордая посадка головы, прямая спина, царская походка. «Что ж, красивая, надо признать, — подумал Залесский. — Но ум однобокий». Он знавал таких — начитанных, сыплющих цитатами, со знанием дела рассуждающих о живописи, музыке, политике… но непоправимо тупых в реальной жизни, неспособных устроить её так, чтобы прокормиться самостоятельно. Да ещё и не нарушать закон.

Он увидел, как она прошла через зал и села за столик Кузьменко. Что-то сказала ему, улыбнулась. Андрей подался к ней, и похлопал рукой по свёртку. Залесский вышел из машины и направился к кафе.

Они специально устроили так, чтобы Леднёва оказалась спиной ко входу и не увидела Юрия. Он быстро окинул помещение взглядом: официант принимает заказ у пожилого мужчины, расположившегося за столиком в углу, пара юнцов в центре зала смотрят в экраны смартфонов, жуя пиццу, женщина за соседним столиком утирает рот ребенку лет пяти. Кассир за стойкой пишет в журнале. А Кузьменко что-то рассказывает Алёне, и она настолько увлечена разговором, что даже не смотрит по сторонам.