— А ты не злись, не злись, — примирительно сказал муж. — Я думаю, он выводы сделал.

— Все равно я не хочу с ним работать. Полно других поставщиков.

— Ну да, у которых закупочные цены выше, чем наши розничные, — язвительно хохотнул Макс. — Ты как бизнес-то собираешься вести? Год возни — три копейки навара? Конкуренты по той же цене, что и мы, продают лекарства в своих аптеках. Но только им при этом хороший процент перепадает, потому что закупаются по дешевке. А мы?

— А мы людей лечим, а не калечим.

— Ой, можно подумать, мы святые. Сама знаешь, что современные лекарства только наполовину лекарства, а в остальном — продукт маркетинга. Что рекламируют, то люди и покупают. Давай тогда вместо этих дорогущих разрекламированных препаратов выложим на прилавки дешевые аналоги. Вместо «Кашель-стоп», к примеру, который в этих порошочках вкусненьких, да за шестьсот рублей, положим обычные таблетки от кашля, которые еще в Советском Союзе пользовали. Те, которые по двадцать шесть рублей сорок три копейки. Все там есть, что надо: термопсис, кодеин, сода и солодка. Безвредно и эффективно. Но вот проблема для нас, акул капитализма: дешевые они, и не помнят о них люди, поэтому продавать неприбыльно. А чтобы аренду платить и зарплаты сотрудникам выдавать вовремя, пойдем бутылок насобираем! Такой у тебя бизнес-план?

Таня молчала. Она понимала, что Максим прав, но все же…

— Пусть люди покупают, что хотят. У нас есть и «Кашель-стоп», и простые таблетки от кашля, о которых ты говоришь. Покупатель сам выберет.

— Нет, дорогуша, покупатель сначала посмотрит телевизор или сходит к врачу, который, кстати, тоже ему посоветует дорогой «Кашель-стоп». Или «Здоровый желудок» вместо корня лопуха.

— Я родителям своих пациентов всегда предлагаю альтернативу: есть дорогие лекарства, есть дешевые, а эффект тот же. А малоимущим еще и карточки скидочные даю, — огрызнулась Таня.

— Еще бы владелица аптек не пользовалась служебным положением, чтобы раздавать свою рекламу! — хохотнул Макс. — Это же так красиво: дорогие родители больного ребенка, я ваш ангел-спаситель! Вот вам скидка в моей аптеке, чтобы вы в другую случайно не зашли и там денежку не оставили!

— Хватит! Ты знаешь, что это не так!

Макс глянул на нее — тяжело, исподлобья, будто желая обвинить ее в чем-то страшном. Но смолчал. Пауза повисла холодной медузой, тронь больную тему — и обожжешься.

— Ну ладно, — примирительно сказал Макс. — Без Василенко — так без Василенко. Других поставщиков поищу.

«Надо будет сказать Олегу, чтобы сделал парочку подставных фирм — будем через них бабки прокачивать, — решил он. — Танька все равно не допрет».

— Ладно, пора мне, — заявил он, вставая.

— Подожди. Мы не договорили, — жена смотрела на него в упор. — Я хотела тебе сказать… Ну, в общем, я приняла решение. Мне нужен ребенок. Этот мальчик, который к нам поступил, или кто-то еще — можно взять из детского дома, или из роддома, если там будет отказник — не важно. Я хочу стать мамой. Не знаю, смогу ли родить сама, поэтому, как выйду из больницы, начну собирать документы на усыновление. И, коль ты мой муж, мне понадобится твое официальное согласие, его потребует опека.

— Нет. Я его не дам. Никогда. И не уговаривай.

Его голос прозвучал жестко, и Таня уловила в нем нотки отвращения.

— Но это важно для меня. Важнее всего на свете, — сказала она с надрывом.

— Таня, нет. И не проси.

— Просить? — Она вскипела мгновенно, почувствовав, что нечему больше удерживать ни ее злость, ни отчаяние, ни дерзость. Будто плотина пала, и больше ничего нельзя сделать, чтобы обуздать эмоции — да и зачем?

— Ты говоришь — просить? — медленно, с пугающей четкостью, повторила она. — Кого, Максим? Тебя? Просить о чем-то? Нет, ты не понял — я не прошу, я ставлю тебя перед фактом. Я возьму ребенка. Может, даже двоих или троих. Это вопрос решенный. И если ты не дашь мне согласие, как того требует этот чертов закон, я буду оформлять документы как мать-одиночка! Слава Богу, сейчас это разрешено. Видимо, даже там, наверху, понимают, что лучше ребенку расти без отца, чем в детдоме. Только ты не понимаешь этого!

— Я действительно не понял, — его голос налился угрозой. — Ты что, развестись задумала? Ради каких-то беспородных щенков? Ты дура, Таня.

— А мне плевать, кем ты меня считаешь! — взвилась она. — Да, если наши взгляды на семью не сходятся, я хочу получить развод! Так что давай договоримся: ты сегодня же соберешь свои манатки и выкатишься из моего дома! Чтобы, когда я пришла, духу твоего там не было!

— Нормально… — зло ощерился он. — Нет, ты сама себя слышишь? «Выкатывайся!» Я-то выкачусь, а ты? Ты-то кому будешь нужна — в таком возрасте, и с такой жопой?

Последнее вырвалось в запале, но Макса снова мутило с похмелья, голова наливалась чугуном. И сейчас выбирать правильные слова, играя с женой, как с мышью, было выше его сил. «Плевать! — зло подумал он. — В конце концов, поведи я себя сейчас по-мужски, она, возможно, струхнет. И откажется от мысли набрать щенков. Ведь ни одной бабе неохота быть разведенкой».

— Всё, порешали! — бросил он и наподдал ногой по стулу. Тот загрохотал, заплясал по полу, пытаясь удержаться на тонких железных ногах — и все-таки завалился на бок, бессильно подняв конечности. Макс подошел к жене почти вплотную и выдохнул, вкладывая в слова всю свою злость: — Пусть будет развод! Но только помни, что это ты так захотела! Ты меня выгнала!

— Да. Потому что ты повел себя, как дерьмо! — выпалила Таня ему в лицо, резко развернулась и двинулась к выходу из палаты.

«Ну вот, поговорили. Мирно, мудро, по супружески. Да и плевать», — злость на Макса еще бурлила в ней, но мысли о разводе — теперь, когда он был неминуем — почему-то пугать перестали. Странно, но она почувствовала облегчение, будто выбралась из большой липкой паутины. Будто дышать стало свободнее, ведь теперь не нужно строить свою жизнь с оглядкой на кого-то еще. На родителей. На мужа… уже почти бывшего.

«Зато я заберу этого мальчишку. Или возьму другого ребенка, которому нужна помощь, — думала она, вызывая лифт, чтобы снова спуститься в педиатрию. — И воспитаю его хорошим человеком».

Залесский открыл дверь в палату Павлика, пропуская Марину вперед. Увидев сына, она оползла лицом, ухватилась за растянутый ворот своей старомодной кофты — так, будто дышать ей стало нечем. Мальчик вскинулся ей навстречу; горка плоских больничных подушек, подпиравших его спину, завалилась вбок, распалась, и подскочившая мать суетливо водворила их на место. Как слепая, пробежалась руками по плечам сына, ощупала его, угадывая угловатые линии мальчишеского тела сквозь двойное, Таней принесенное, одеяло. Пальцы споткнулись, добравшись до гипсовой твердости, и, отвернув покрывавший её край, Марина тупо уставилась на белую, обвитую бинтом, лангету.

— Что ж ты, сына… — то ли вздохнула, то ли всплакнула она. — Что ж ты…

И слова ее, и движения были бессвязными, а кислая пивная вонь — малозаметная поначалу, но быстро пропитавшая привычную атмосферу маленькой палаты — показалась Татьяне фоном, идеально соответствующим этому бестолковому, ни в склад, ни в лад, материнству. Но мальчик схватил маму за руку, подался вперед всем телом, вжался лбом ей в плечо — словно врасти в нее хотел, чтобы не расставаться больше.

И в этот момент Таня возненавидела её жгуче, испепеляюще, насмерть.

А Марина уже обнимала сына, гладила по белобрысой головенке, и, отстраняя от себя, чтобы оглядеть еще и еще раз, а потом обнять снова, твердила виновато:

— Отощал совсем… отощал… а у меня и нет ничего.

И Таня вылетела из палаты, чуть не сбив стоявшего у дверей Залесского.

Он выскочил за ней:

— Татьяна! Стойте! Да подождите вы!…

Но она шпарила по коридору, оглохнув от ярости. «Нет, надо же — «у меня нет ничего!» Нет ничего! Да как она может?… Пьяная… Или с перегаром — да неважно! — в больницу, к ребенку? Ну как же это? Как смеет?… — мысли неслись скачками, выпрыгивали из злобной темноты, перекрикивая друг друга. — Забрать, забрать у нее мальчишку, пока беды не случилось!…»