Она встала, крепче прижала к груди сопящий сверток. И попросила врача:

— Пожалуйста, можно поскорее получить на руки результаты? Нам срочно нужно к кардиологу.

Вскинув руки, дочь трактирщика горделиво подняла подбородок — будто не желала смотреть на свою создательницу. Тонкий стан танцовщицы был затянут в ярко-алый корсаж, и Анюта быстрыми уверенными движениями зашнуровала его черным маркером. Им же изобразила пышные складки на рукавах белой рубашки. И принялась за юбку — она получилась пестрой, из ярких ромбовидных лоскутков. Анюта чуть подала инвалидное кресло в сторону, критически осмотрела пластиковую доску с рисунком. И принялась объяснять:

— Смотри, для Китри* нужна юбка-солнце, потому что мы придумали специальный механизм, который будет крутить Оксанкино кресло. А спинку ему мы снимем, на ее месте будет низкий упор для поясницы. Вокруг кресла закрепим обручи. Юбка сверху на этот каркас ляжет, как в средневековом костюме.

Элина Викторовна Совка, мама Анюты, деловито кивнула с экрана компьютера. В темно-зеленых глазах блестели смешливые искры, стрижка-боб молодила ее. Часть волос Совка заправляла за левое ухо, в котором блестел аккуратный золотой «гвоздик», подкручивала вверх доходящие до плеч пряди. Вязаная шаль и старинная камея, скалывающая высокий ворот белой, с рюшами, блузки еще больше подчеркивали элегантность ее возраста. Годы ей не вредили, наоборот — она умело примирялась с ними. Ведь, в отличие от многих дам «за шестьдесят» не считала себя недостойной заботы косметологов, да и стилистом была прирожденным, талантливым.

С тех пор, как Анюта создала свой театр, Элина Викторовна бросила работу фотографа. Хотя в женском журнале, для которого она снимала, подбирала моделей и придумывала декорации к фотосессиям, платили очень хорошо. Но Совке было важно поддержать дочь, помочь ей освоиться в новом амплуа балерины-колясочницы, коль уж на классическом балете нужно было ставить крест. Да и количество административной работы, взваленной Нюткой на свои плечи, Совке хотелось поделить на двоих.

Вот и сегодня они созвонились по работе. И обсуждение костюмов к балету «Дон Кихот», сцены из которого Анюта хотела поставить в своем театре, продолжалось уже минут двадцать. И все это время старшая Совка исподтишка наблюдала за своей девочкой. Всё, вроде бы, хорошо: Анюта веселая, фонтанирует идеями и увлечена работой, яростно добивается своего. Но как-то уж слишком, чересчур — словно пытается забыться, слишком глубоко нырнуть в театральную жизнь… будто иной нет, и не будет. «Может, у них с Сергеем что-то не так? — гадала Элина Викторовна. — Поругались? Или, может быть, боли сильнее стали? Анька же не пожалуется. Но если спросить — врать не будет».

— О, мам, я еще вспомнила! — воскликнула Анюта. И улыбнулась во весь рот, в темных вишнях глаз мелькнула чертовщинка. — Давай пришьем на жилет Санчо Пансе огромные пуговицы, большие и блестящие, как тарелки? И пузо ему, пузо! Огромное, чтоб на коленях лежало! Сможешь заказать такое? Пусть он на это пузо блюдо с поросенком ставит! И кружки с вином, когда будет сцена в трактире.

— Ммм… А это не перебор? — засомневалась Элина Викторовна.

— Да ты что, он ведь тот еще чревоугодник! Ты вспомни книгу, он же там говорит: «Накормите меня, или отберите губернаторство!» Мам, ну Петр Тимофеич так уморительно Санчо Пансу с этим пузом сыграет — зрители еще больше в этого героя влюбятся!

— Ох, выдумаешь ты вечно! — ворчливо ответила старшая Совка.

Анюта сморщила нос, как в детстве, и заканючила:

— Ну мааам!

Элина Викторовна не выдержала, рассмеялась. От сердца отлегло: все нормально с дочерью, просто готовит довольно сложную постановку — как обычно, бросая вызов самой себе. У Анюты всегда так было: задерет планку, а потом упёрто лезет к ней. И ведь перепрыгивает, каждый раз! Даже семимесячная, только-только начавшая ползать, не успокаивалась, пока всю комнату не пересечет. Сашка как-то, забавы ради, взял ее на работу — он тогда еще в школе физкультуру преподавал — и пустил ползти от угла спортзала. А он, извините, тридцать шесть метров в длину и шестнадцать в ширину, здоровый! Так Анютка два раза ложилась, отдыхала — но все-таки доползла до плюшевого слона, усаженного отцом в противоположном углу. Сашка поднял ее, а она уже спит — до того устала… Элина, конечно, всыпала потом мужу за этот киндер-марафон, но втайне стала еще больше гордиться дочерью. Гордилась ей и сейчас, радовалась, что та не опустила рук, не сдалась болезни — но вместе с тем ощущала и горечь. Будто сидел внутри отравленный шип, и каждую секунду пропитывал кровь мышьяком.

Эта мука не отпускала её с тех пор, как Анюта разбилась на горнолыжной трассе. Прошлой жизни не стало — враз, будто отрубили и прижгли, чтобы не кровоточило. В новой жизни было некогда сожалеть о прошлом и терзаться виной: еле живой от горя Элине предстояло не только отвоевать дочь у смерти, но и поставить ее на ноги.

И она воевала: девятнадцать дней не выходила из реанимационной палаты лучшей частной клиники, найденной Волеговым. Всегда на страже — как мойра Клото**, у которой пытаются выкрасть нить человеческой жизни. Она обтирала дочь, меняла бутылки в капельницах, слушала, работает ли ИВЛ и пищит ли кардиомонитор. Сутками не разрешала себе смежить веки — а если не выдерживала и задремывала, тут же вскидывалась в ужасе, уверенная, что услышала тишину. Вот тогда Элина и заработала себе расстройство сна, которое до сих пор никто не может вылечить… да и шут с ним, привыкла. Она, наверное, ко всему могла привыкнуть — кроме инвалидного кресла Анюты. Которое ненавидела лишь немногим меньше, чем хозяина той самой горнолыжной базы.

Элина плела проклятия — как богиня мести, непрощающая Алекто***. И, как она, жила в аду. Ее черное слово все-таки настигло жертву — и виновный сгнил в тюрьме. Но проклятие падает на голову проклинающего, а дети платят за грехи родителей — теперь Элина в этом убедилась. Ее Анюта так и не встала на ноги. Травма позвоночника тоже стала тюрьмой. В которую она попала ни за что. И, скорее всего, пожизненно.

Но тогда, в больнице, врачи говорили Элине: это чудо, что она вообще живая, вам нужно Бога молить за это! И Совка молила, по сто раз на дню — а еще просила слезно. И Господь слышал, нажимал на какие-то свои кнопки, или дул Анюте на темечко. А изрядно сдавший Сашка ликовал, подбадривая жену: «Я же говорил, очнется!… Говорил, что задышит сама!…» И так каждый раз, какой бы крохотной ни была динамика. Почти полгода, пока операция шла за операцией, пока срастались кости, сосуды и нервы, пока к Анюте возвращалась память и чувствительность рук, Элина не отходила от дочери. А муж поддерживал их обеих, шутил за троих, бодрился за троих. И вышутился-выбодрился до того, что ко дню Анютиной выписки его голова стала снежно-белой…

— Маааам! Ты меня слышишь? Интернет барахлит, что ли… — голос дочери вывел ее из оцепенения, и Совка осознала, что Анюта видит на экране замершее изображение, а не погруженную в воспоминания мать.

— Все в порядке, — успокаивающе сказала она.

— Так вот, я говорю — в Берлин наша трупа едет через неделю, твои документы тоже готовы. Там даже афиши уже расклеили, представляешь? Те костюмы, которые ты заказывала для миниатюр по мотивам «Щелкунчика» и «Пер Гюнта», прекрасно подошли! А платье Сольвейг**** просто бесподобно! Люда в нем так преобразилась, даже в роль вживается лучше — все заметили. Ты, пожалуйста, приезжай ко мне пораньше, дня за два до отправления в Германию. Нам с тобой надо реквизит перебрать…

— Нютка, погоди ты со своей работой! — не выдержала Элина Викторовна, и дочь умолкла в недоумении. — Ты как себя чувствуешь, признавайся? Я же вижу, что-то не то с тобой…

Анюта ухватилась левой рукой за прядь смоляных волос, потащила ее вниз, будто пыталась распрямить еще больше. Этот, всё еще детский, жест без слов сказал Элине: дочь переживает о чем-то, но не решается сказать.