Перед закрытой дверью детского отделения Татьяна остановилась, держа в руках холодный глянцевый лист с приговором.

«Почему — я? Уже в пятый раз — я?!?» Будто стоит на ней невидимое клеймо проклятой. Несправедливо! Больно… И голова, как чужая. Странное ощущение — словно подменили жизнь, отняв главное.

«Не смей реветь! — приказала она себе. — Ты не кошка, у которой утопили котят. Ты врач-педиатр, и сейчас ты пойдешь на обход, и будешь лечить детей, чужих детей — и только попробуй разрыдаться!»

Демидова вздернула голову; платиновые серьги с крупными бриллиантами блеснули надменным холодом. Заправила за ухо русую прядь ассиметричного каре, откинула со лба челку. В серых глазах мелькнула сталь упрямства. Но губы дрогнули; курносое, по-детски круглое, лицо исказилось от подступающей истерики.

Хирургическая маска несвежим комком валялась в кармане. Торопливо вытащив ее негнущимися пальцами, Татьяна скрыла часть лица. Вдохнула, отгоняя слёзы — раз, другой, третий… В висках зазвенело, напряжение в теле стало почти невыносимым. И голова — её раскололо болью, как орех. Татьяна из последних сил потянула на себя массивную, глазированную потеками грязно-бежевой краски, дверь. И растерянно отшатнулась: пациенты в коридоре, мраморный пол, голубые стены — всё привычное, безопасное — исказилось, перерождаясь.

Стены хищно заблестели, вздыбились, превращаясь в текучий пластик. Коридор дрогнул, сузился. Окно в конце зажглось болотным огнем — и она осознала, что это кабина поезда, нацеленного убить. Набирая скорость, он покатился на Таню — с лязгом, грохотом, разгоняя по полу гулкую, свирепеющую дрожь. Ветер вырвал бумагу из рук, глумливо шепнул: «Ппан-доо-раа», пациенты синхронно повернули головы, и она увидела: это куклы. Женщина-марионетка с младенцем-пупсом шаркает негнущимися ногами. Бабушка-матрешка с прямым пробором в нарисованных волосах прёт вразвалку, скребя пол подолом. Девочка-Мальвина пересекает коридор, мерно тарахтя и уставив на Татьяну ядовито-синие стеклянные глаза.

Она закричала и налегла на дверь, с грохотом захлопнула массивную деревянную створку. Но ветер Пандоры выбил её изнутри. Задыхаясь от ужаса, Таня грохнула дверью снова, снова… А коридор сужался, пластик тёк, поезд гнал, подминая, давя кукол. Но к Тане ковыляла приземистая, плотная, с поднятыми руками и раззявленным ртом, марионетка — санитарка Катя Петровна.

— Татявгеня! Той, мачу ка, ише когоряд! — вопила она.

Татьяна пятилась, онемев. «Ппан-дооо-рааа», — снова выдохнул ветер, а Катя Петровна деревянно шагала к ней: раз-два, раз-два. И когда она вцепилась пальцами в Танины плечи, немота прошла. Таня завизжала, отдирая от себя холодные пластиковые клешни:

— Уйдиии, кукла! Убьюуу!

Уже оседая, ухватилась за санитаркин халат — материя треснула, разрываясь…

И — никого.

Безветрие…

Безмолвие…

Время замерло темной каплей…

А потом запах нашатыря обжег ноздри, и сквозь дрогнувшие веки прорвался свет.

Татьяна увидела над собой лицо Кати Петровны — живое, доброе, с тревогой и любопытством в глазах. Спину и ноги холодит пол — вновь затвердевший, надежный. Стены поднимаются ровной, равнодушной твердью. Болит затылок — видимо, ударилась при падении. За открытой дверью педиатрии белеет напуганное лицо бабушки, прижимающей к себе синеглазую внучку.

— Татьяна Евгеньевна, матушка, вы что? Ох, напугали, — твердила Катя Петровна.

— Вот, доктор, вы обронили… — бабушка робко выступила из-за двери, нагнулась и вложила в руку Татьяны белый глянцевый листок. Она непонимающе глянула на черно-серый снимок в углу и напечатанный рядом диагноз. Воспоминания, вспыхнув, обожгли: это листок с результатом УЗИ, её приговором.

Пальцы судорожно смяли проклятый лист. И Татьяна, не выдержав, разрыдалась.

Ее нерожденный ребенок мертв.

О Пандоре узнали другие.

И неизвестно, что хуже.

Инессу Львовну Вяземскую, главврача педиатрии — дородную, молодящуюся, с высокой «бабеттой» из крашеных пергидролем волос — сотрудники не то, чтобы побаивались… Просто выучили уже: попадись в неурочный час — получишь по полной за своё и не своё. Но если Инесса в настроении, можно и отпуск летом выбить, и премию побольше выцыганить.

Катя Петровна столкнулась с ней утром, когда разносила больным завтрак. Инесса глянула милостиво, почти с улыбкой.

Сейчас половина четвертого, заведующая еще должна быть у себя.

«Схожу, — решилась санитарка, шлепая тапками к начальственной двери. — Страсть-то какая, господи! Схожу, а то разозлится потом, что не известили. Может, отгулы даст на майские — огорода-то двадцать соток».

Заведующая сидела за широким столом, положив навьюченные золотыми перстнями пальцы на клавиши компьютера. Спросила дружелюбно:

— Да, Тихонова, что у вас?

Катя Петровна бочком протиснулась в дверь, запихивая в карман влажные резиновые перчатки. Примостилась на краешке стула:

— Ой, беда, Инесса Львовна… Демидова-то наша того… Головой двинулась.

Вяземская удивленно выпрямилась. Санитарка заерзала, угодливо улыбнулась. Взгляд начальницы стал напряженным, брови сурово сдвинулись.

— Что вы несете? — холодно осведомилась она.

— Да я сама видала, — затараторила Катя Петровна, двигаясь ближе, — стоит она за дверью в отделение, лицо идолом, глаза бешеные, и бац этой дверью, бац — аж стены дрожат! Больных перепугала! Я ее кличу — не слышит, только дверью бухает, туды-сюды! Я уж пошла к ней, успокоить. Зову ее: «Татьяна Евгеньевна, стой, матушка! Тише, кому говорят!» А она, знаете… — голос санитарки упал до шепота, — кааак закричит на меня! Кукла, кричит, уйди, кукла! Не узнала меня, болезная… Отбиваться стала, халат мне порвала. А потом в обморок — хлобысь! Ну, я за нашатырем… А мамашки смотрят, детки ревут — ну да не приведи Господь такое увидеть! Страх ведь! Ладно, хоть я рядом оказалась, а так бы…

— Где она? — мрачно перебила Инесса Львовна.

— Так убёгла! Как в себя пришла — так и убёгла, листок этот свой схватила…

— Какой листок?

— Ну, УЗИ у нее было в руках, да выпало, когда она дверью-то шибала! С гинекологии УЗИ. Ох, опять, наверное, Татьяна Евгеньевна наша ребеночка потеряла…

— Вы зачем ее отпустили? — взъярилась заведующая. — Надо было сразу меня звать! Человек в таком состоянии, мало ли что! Вы же медик, должны понимать!

— А я что? Удержу ее, что ли? — Катя Петровна обиженно поджала губы. — Она итак мне халат порвала, списывать теперь!

Ноздри Инессы зло задрожали.

— Тихонова, это же ваша коллега! А вы о халате думаете, — пристыдила она санитарку. И бросила скупо: — Благодарю. Свободны.

Каким-то чудом Таня добралась до спасительных рук Яны, до ее умиротворяющего баса — крепкого, как потребляемый ею со студенчества, «Беломор». Из последних сил добрела до гинекологии, которая была на пятом, на три этажа выше ее детского. Расположенного, вдобавок, в пристрое к зданию больницы.

Яна Костромина, которую в институте за мужественную внешность, прямоту, горячность и непримиримое с реальностью чувство справедливости называли Яна-Дартаньяна, была лучшей школьной подругой Тани. Наверное, из-за этого они и в медицинский вместе поступили. Сейчас Яна Борисовна выросла из заурядной середнячки в лучшего дамского доктора их маленького подмосковного городка. Недавно список ее регалий — ординатура в Московском областном НИИ акушерства и гинекологии, аспирантура в том же МОНИИАГе, недавняя защита докторской — пополнился званием завотделения. Но в свободное от заведования время Янка продолжала вести жизнь обычного дежуранта, потому что надо было кормить двоих детей и обеспечивать пожилую маму. Всё же Татьяне повезло, что именно сегодня ее лучшая институтская подруга осталась на смене. О результатах УЗИ Яна знала — сама делала его. А о Пандоре Таня никогда ей не рассказывала.