А город спал, и в округе не горело ни единого фонаря. До ближайших домов еще предстояло добраться, да и там — что ждет? Закрытые подъезды. Равнодушные люди. И тёти Тани нет, чтобы помочь. Но мальчишка бежал по снегу, потому что оставалось только одно — бежать.

Он не видел, как на полу оставленной им квартиры обмякла бледная, истерзанная женщина. Как сожитель, в последний раз ударив ее ногой, прошел в комнату и, что-то пьяно бормоча, навзничь рухнул на диван. Как почернела и свернулась алая кровь на полу.

А еще он не видел, как в кухню влетел ветер. Как пронёсся по квартире, заглядывая в каждую щель — и везде находя мусор, грязь, вонь, затаённую зависть и злобу. Как куснул за щеку спящего мужчину и царапнул по оголившейся ноге потерявшей сознание женщины, пытаясь разогнать шедший от них густой запах спиртного. Как взобрался на подоконник, замер, глядя на мальчишечьи следы, убегающие от дома. А потом надул парусом голубую занавеску, висевшую у раскрытого окна — и окунул её в синее пламя зажженной мальчиком горелки. Желтый голодный огонек побежал по краю, будто пробуя ткань на вкус. Вспыхнул, превратив занавеску в пылающее полотно. Пожирая ткань, лизнул и стену — прогнившую деревянную стену с выцветшими, сухими от времени, бумажными обоями.

И глухо заурчал, вгрызаясь в неё.

____________________

*Абрамгутан — здесь — иронично-бранное слово в адрес любого человека. Контаминация собств. «Абрам» и «орангутан(г)» — человекообразная обезьяна.

** Цапалка — рука

Василенко явился в бильярдную с опозданием. Макс смотрел, как он идёт между широких столов, покрытых зелёным сукном — неторопливо, вальяжно, здороваясь со знакомыми игроками и галантно целуя руки их спутницам. «Выделывается, мажор. Знает, что я уже полтора часа здесь проторчал. И что дождался бы полюбасу — деваться некуда», — подумал Макс. Шагнул от барной стойки навстречу партнёру, и мстительно сдавил хилую сухую кисть, протянутую для рукопожатия. Василенко, скривившись, попытался выдернуть руку, но Макс чуть помедлил, прежде чем отпустить. И улыбнулся с невинным видом:

— Извини, брателло, не рассчитал.

В грязно-голубых глазах Василенко мелькнула обида. Он потер непривычно гладкий подбородок, и Макс отметил, что без бородки-эспаньолки лицо партнера потеряло даже ту малую толику брутальности, которая давала хоть какое-то впечатление силы — и это ему не шло.

— Нарезался уже? — брезгливо спросил Олег, надув губы. Усевшись на высокий барный стул, он кивнул бармену: — Апельсиновый фреш, льда не нужно.

Макс примостился напротив, постучал ногтем о край широкого стакана, на дне которого желтели остатки жидкости:

— Один бокал виски, и тот недопил, — поклялся он. — Завтра утром свежая голова нужна. Сделка будет.

— Какая? — бровь Василенко удивленно поползла вверх.

— Аптеки продаю, брателло! — хлопнул его по плечу Макс. — А ты покупаешь. За двадцать лямов, как договаривались.

— И даже документы в порядке? — недоверчиво хмыкнул Олег.

— Есть гендовереность, что тебе еще нужно? — хмыкнул Демидов, открывая портфель и вытаскивая из него папку с бумагами.

— Ну да, ну да… — бормотал Василенко, просматривая доверенность, Танькино заявление на выход из ООО и отчуждение доли, таблицы отчетности, бухгалтерские выписки и прочую лабудень. — Я смотрю, ты подготовился.

— А чё, как говорится, больше бумаги — чище жопа, — хохотнул Демидов. Настроение опять поднялось, он прямо-таки чуял запах денег. И Танькино заплаканное лицо окончательно отступило в тень, потому что сомнений больше не было.

А ведь когда Макс увидел её там, в камере для свиданий — бледную, лохматую, зарёванную — он на мгновение пожалел: её, да и о том, что сделал. Ведь строить планы в голове — это одно, а видеть, как они осуществляются — совсем другое. Он-то своё отсидел, и не переживал бы так, снова попав в кутузку. Там ведь только поначалу страшно, а потом привыкаешь. «Но, бля… Не для Танюхи всё это — менты, решетки, подстава… — подумал он тогда. — Слишком она… чистая, что ли. И всем хотела, как лучше: и пацану этому, да и мне, если разобраться. Из уважения не стала меня контролировать, типа доверие должно быть в семье — а я воровал. Но я ж не для себя… И потом, нельзя в наше время клювом щелкать, не я бы — так кто-то другой на ней нажился. Жизнь такая».

Но всё равно — червячок грыз и грыз. Макс ещё думал, что придется пободаться с Танькой, убеждать ее насчет продажи, к бою приготовился — а она просто взяла и подписала все документы, не усомнившись в нём ни на миг. Получается, хорошо о нём думала, верила — и от этого было ещё гаже. Может, она вообще единственная, кто думает о нём хорошо, и кому он вообще нужен? И, может, не было бы ничего, если бы понял это раньше… Потому что вот Алёне, если положить руку на сердце, в первую очередь нужны деньги — он слишком хорошо это знал. Но без неё — жизнь серая, бесцветная совсем, а он хотел, как в молодости: чтобы ярко, адреналинисто, на грани! Чтобы каждая ссора — как смерть, а примирение — как воскрешение из мёртвых. Такие ощущения, говорят, не купишь — а он, Макс Демидов, сумел бы купить.

Так что отступать незачем. Да и поздно.

«Ну, потерпи, мать… — думал он, прижимая жену к себе. — Тебя-то выпустят, обвинение рассыплется — к гадалке не ходи. А у меня другого шанса не будет». Но потом, когда вышел из отделения полиции с заветными документами в руках, внутри вновь возникло ощущение, которое преследовало его в последние, решающие дни: будто смотрят на него чьи-то глаза — внимательно, и с печальным укором. Он поёжился под этим молчаливым взглядом, и упрямо боднул головой, отгоняя вновь возникший в душе страх. И напомнил себе: я всё сделал правильно, всё по плану… а Таньке ведь ничего не будет в итоге, посидит и выйдет, не помрёт…

— Э-э, ты где? О чем задумался? — Василенко тряхнул его за руку, и Макс вынырнул из воспоминаний. — Почти порядок с документами. Недвижуха где? Не вижу её на балансе, а у вас, вроде, на Ленина и Кирова муниципальные площади выкуплены? И павильоны на Лесной и Победе построены с нуля…

Макс заёрзал на кожаном сидении высокого стула. «Твою козлячью мать! Всё-таки допёр…», — уныло подумал он, уже зная, что придется снизить цену. Впрочем, мог бы и раньше понять, что с Василенко не получится проскочить на дурничка — у этой крысы каждая копейка свою цену имеет. Но бизнес — как покер, иногда стоит и блефануть.

— Нету ее на балансе, — ответил он. И приврал с уверенным видом: — я ж тебе говорил!

— Это ты кому-то другому говорил, — усмехнулся Василенко. — А мне — забыл, по ходу — специально.

— Не гони, у меня всё честно! — запротестовал Макс.

— Ага, и точно — как в аптеке, — Василенко издевался в открытую. — Хотя, у тебя ж не аптеки — прачечные! Там пятно, тут пятно…

— Сколько? — сдался Демидов.

— Ну, считай: павильоны по паре лямов, и муниципальные — я реестр смотрел: на Ленина за четыре с половиной было продано, сейчас, с инфляцией, шестёрку стоит. На Кирова — за три семьсот выкупали, сейчас пятёру за него можно просить. Итого тринашка. Так что без недвижухи семь лямов заплачу — не больше.

Это, конечно, был грабёж — что прекрасно понимали оба.

— Пятнадцать — последняя цена, — твёрдо сказал Демидов.

— Если слышен денег шелест, значит, лох идёт на нерест? — усмехнулся Василенко и махнул рукой, будто прощался. — Пока, партнёр. Хорошего бизнеса. Пусть его дни продлятся подольше, чем та неделя, через которую к тебе пожалует налоговая.

Не глядя на Макса, он допил свой сок и соскользнул со стула, явно показывая, что намерен уйти:

— Подожди! — рявкнул Макс. — Я согласен.

Василенко глянул на него с подозрением — в чём, мол, подвох? Но Макс сидел с угрюмым видом — как человек, которого прижали к стенке. И Василенко купился, они ударили по рукам, договорившись на девять утра — только чтобы без опозданий! — и разъехались из бильярдной: один — с видом победителя, второй — всё еще притворяясь побежденным.