— Получается, внучка к Аксинье приехала? — всплеснула руками тётя Катя. — Вот и радость ей на старости лет!

Татьяна поняла: «Жива бабушка!», и задохнулась от радости и нетерпения. По телу поползла мелкая зудящая дрожь, и Таня подумала: «Соседка сказала — внучка в радость. Значит, примет нас бабуля! Ох, а матери бы язык укоротить: ведь говорила, что у нас здесь никого не осталось…»

— Пойдём, девонька, проводим тебя, — сказала та, что в платке. — Меня тётей Валей зови, я тоже соседка, только из дальнего дома.

— Расскажи хоть, как живёте? Папа твой как? А сама что, замужем? Детки-то есть? — вопросы сыпались, будто спелые яблоки в ветреный день. Таня отвечала: хорошо, замужем, своих пока нету. И всё ждала вопроса о матери — но о ней почему-то никто не спросил.

Они остановились у тех самых ворот, возле которых паслась белая коза. Рядом с ними стоял добротный двухэтажный сруб, потемневший от времени. Евроокна на его фасаде казались чем-то чужеродным. В палисаднике, обнесённом зелёным штакетником, гордо торчали рыжие головки бархатцев. К стене дома притулилась длинная скамейка.

— Ну что, Фрося, зови хозяйку, — задорно сказала тётя Валя. И, к удивлению Тани, коза протяжно заблеяла, задрав безрогую голову.

— Да это уж я так, — рассмеялась тётя Валя. — Стучать надо.

И, подойдя к калитке, несколько раз долбанула по ней кулаком — с неожиданной для её сухощавой фигуры силой. На ближайшем окне дёрнулась белая шторка с вышивкой ришелье, за ней мелькнуло круглое лицо женщины — и тут же пропало. Татьяна крепче прижала к себе люльку и застыла, несмело глядя на ворота. Былые страхи снова навалились на неё.

Калитку открыла та самая женщина, что выглядывала из окна. На вид ей было лет пятьдесят пять, широкое лицо светилось доброжелательностью. Серое шерстяное платье уютно облегало фигуру. Невысокая, кряжистая, с русыми волосами и внимательным взглядом серых глаз, она почему-то показалась Татьяне знакомой. И вдруг она осознала: да ведь это я! Это на меня она похожа!

— Здравствуй, Лидуша. А смотри, кого мы тебе привели-то! — радостно воскликнула тётя Катя, беря Татьяну за плечи и подталкивая её к родственнице. Та удивленно посмотрела на неё, повела бровью: мол, извините, что-то не припомню.

— Танюшка это! Племяшка к тебе приехала!

Лицо женщины дрогнуло, она всплеснула руками и закрыла ладонями лицо — так, что остались видны лишь серые глаза, стремительно наливавшиеся влагой. Вновь взмахнув руками, она шагнула к Татьяне и обняла её — крепко, будто боясь, что уйдёт из рук. Отстранила от себя, оглядев, смахнула слезу, и снова прижала, бормоча:

— Ну, наконец-то, наконец-то… дождались…

Таня обняла её — и вдруг тоже заплакала, растрогавшись, как странник, проделавший долгий путь, и всё-таки сумевший вернуться туда, где его по-прежнему любят.

— Вот и ладненько, — почти пропела тётя Валя и довольно улыбнулась. — Экий-то подарок тебе, Лидуш! Ну, веди её к Аксинье, делись подарком-то! А мы уж по домам.

— Пойдём, пойдём к бабушке! — всхлипнула тётя Лида. И наклонилась к люльке, посветлев лицом: — А это у нас кто? Как тебя зовут?

— Вика. Викуля, — смущенно ответила Татьяна. Ей не хотелось лгать этой женщине, но и правду рассказывать нельзя — обязательно разволнуется, начнет переживать. И она остановилась на полуправде: — Подруга в больнице, попросила с дочкой посидеть. А у меня отпуск, вот я и решила к вам наведаться.

— Ой, Танюшка, да какая же ты молодец! — сказала тётя Лида и, ухватив за рукав, потащила её в дом, крича: — Мама! Ты у себя? Выходи скорее, глянь, кто к нам приехал!

Татьяна огляделась. Просторная изба — судя по всему, пятистенок, но так сразу и не скажешь из-за перегородок, обитых вагонкой. Из сеней они вошли прямо в кухню-гостиную, где белой королевой стояла русская печь. Рядом длинный стол в хороводе стульев. В углу расположился набитый хрусталём сервант и трёхстворчатый шифоньер с высоким зеркалом, отражающий дощатый пол и толстый угол цветастого ковра. Напротив — диван и пара кресел-компаньонов, разваливших подлокотники в удивлённом жесте. За ними виднелась закрытая дверь. Ещё две двери светлели по бокам от печи. На стене висела большая репродукция Брюллова в простенькой деревянной раме — кажется, «Итальянский полдень». Таня невольно залюбовалась: тёмноглазая и темнобровая крестьянка — какой контраст с мраморной белизной округлых плеч и полных, но изящных, рук! — вечно тянется за виноградной кистью, и никогда её не сорвёт.

Она поставила люльку в кресло и присела на его краешек, дожидаясь хозяев. Тётя Лида, скрывшись за одной из дверей, оставила за собой тишину. Почему не идёт так долго? Может быть, решила морально подготовить бабушку — она ведь старенькая, наверное… если отцу уже под шестьдесят, ей сколько? К восемьдесяти? Или больше?

Дверь скрипнула, и из-за неё вышла улыбающаяся тётя Лида. А за ней — тоненькая, в длинном фланелевом халате и вязаных тапочках, с белым платком, обнимавшим плечи — пожилая женщина с седыми волосами, перехваченными металлическим ободком. В её глазах была такая пронзительная, влажная синь — будто небо отразилось в них и застыло навеки. И эти глаза смотрели на Таню с неожиданной робостью. Так, будто какая-то давняя, неотмоленная вина лежала в их глубине.

— Здравствуй, внучка. Не забыла нас, — она мелко затрясла головой, смуглые руки с буграми вен затеребили край халата. А Таня прильнула к ней, чувствуя тонкий запах жасмина — смутно знакомый, и очень, очень родной.

Выйдя из воды, Наталья раздраженно смахнула с купальника налипшие песчинки. Высокая волна плюнула ей вслед, зашипела, откатываясь в море. Ветер донёс слабый запах мазута и гниющих водорослей. «Хорош отдых! — подумала Куницына. — Будто из дома не уезжала. И погода отвратительная, за четыре дня в Турции только сегодня без дождей, и штормит постоянно». Она устало доплелась до лежака и только-только взяла из Риткиных рук коктейль, из которого торчал оранжевый зонтик, как позвонил Волегов.

— Я прилетаю завтра, — сообщил он. — Ты подумала насчет Вики?

Злость вспыхнула в ней мгновенно, будто кто-то резко дунул на угли, покрытые серым слоем пепла — и они тут же выпустили жаркие коготки огня. Но Наталья пригасила его. Надо быть хитрее и сделать вид, что согласна на его предложение.

— Да, подумала, — промурлыкала она. — Наверное, ты был прав, Серёжа.

— Сколько ты хочешь? — холодно спросил он.

— Ну, вот приедешь — и обсудим.

Нажав отбой, она сдернула с лежака халат. Тюбик солнцезащитного крема вылетел из его складок и боком зарылся в песок.

— Мне срочно нужно домой, Волегов приезжает завтра.

Ритка приподнялась на локте, глянула поверх тёмных очков:

— За ребёнком?

— Ага. Только он обломится. Я Вику заберу, няньку вышвырну, а сама в Екатеринбург поеду. Там Женька Савельева живет, помнишь, училась с нами до седьмого класса? Вышла за богатого, а детей родить не могут. И усыновлять боятся непонятно от кого. А тут ребенок с хорошей генетикой, ни алкашей, ни наркоманов в семье нет. Мы уже договорились. Я до суда у них поживу.

— До какого суда?

— Ну, чтобы отказаться от ребенка, надо заяву написать, потом её суд рассматривать будет. Но у Женькиного мужа там подвязки, всё быстро должны сделать. — Она отпила из бокала и, облизнув губы, хихикнула: — Я-то, дура, переживала, что Волегов не захотел себя в свидетельство о рождении вписывать. А сейчас думаю — вот и поплатится он за это. И за всё остальное: за то, что от своей родной дочери при всех отказался, что вышвырнул нас из Москвы, что инвалидку свою не бросил — а ведь я предлагала! Да и хер на него! Пусть теперь локти кусает!

— Не боишься, что он тебя прибьёт? — округлила глаза Ритка.

— Неа. Пусть найдёт сначала. Мне Савельев обещал новые документы и за границу меня отправить. А денег у меня хватит, буду там, как сыр в масле кататься.

— А мама?

— А что я, всю жизнь должна быть к ней привязана? — раздраженно сказала Куницына. — Вон, учреждения всякие есть, дома престарелых. И, между прочим, дорогие! Но там уход, медобслуживание.