— Красивая у тебя мама. Она правда такие бусы носит? Да не стесняйся, я поняла, что ты свою семью нарисовал. И давно уже знаю, что ты понарошку ничего не помнишь. Потому что боишься. Так бывает, многие дети так делают. Ты ни в чем не виноват, и тебя никто не будет ругать. Ну, не плачь, мой хороший…

Она потянулась к нему, погладила по голове. Мальчик не поднимал на нее глаз, его ресницы были почти сомкнуты, и Таня осторожно провела по ним подушечками пальцев, чувствуя влажный жар слез. Разгладила морщинку, неровной трещинкой залёгшую меж светлых бровок, приложила ладонь ко лбу мальчишки — от переживаний и температура могла подскочить. Но кожа мальчика была прохладной, значит, всё в порядке. Он шмыгнул носом, нервно дернул плечом и несмело попросил:

— Тетя Таня, вы только не говорите никому, что я все помню. А то мне придется домой вернуться, а он грозился, что в подпол посадит…

«В подпол, значит. А чего не на цепь? Не в будку собачью?» — она чувствовала, как вскипает злость. Наверное, стоит позвонить в полицию и поинтересоваться, как идут поиски родителей мальчика. И на всякий случай сделать копию медицинского освидетельствования, ведь Купченко по всем правилам зафиксировал наличие побоев.

Татьяна притянула мальчика к себе, и тот уткнулся носом в ее плечо, засопел сильнее.

— Не скажу, — пообещала она. — Но ты пойми, вечно скрываться не получится. И никто тебя в подпол не посадит. И пальцем тебя больше никто не тронет! Уж об этом я позабочусь, можешь мне поверить. Давай-ка мы с тобой, дружочек, сделаем вот что: ты сейчас успокоишься и выбросишь все плохое из головы. Полежишь тут, может, поспишь немного. А я пока по делам схожу и за тортом. Вернусь — будем пить чай, и ты мне все расскажешь. Договорились?

— Да.

— Вот и замечательно. И не бойся никого, я смогу тебя защитить. Веришь мне? — она легко погладила мальчика по щеке, пальцем приподняла его подбородок. Голубые глаза глянули на нее с робкой надеждой.

— Да, — доверчиво сказал ребенок.

— Не скучай, я вернусь сразу же, как смогу. И можно я возьму твои рисунки? Они мне очень понравились. Повешу на стенку у себя дома.

— Конечно, берите! — просветлел лицом мальчишка. — А я вам потом еще нарисую!

Таня взяла листки, тяжело поднялась, только сейчас поняв, как ломит затекшие плечи. Глянула за окно: хозяйка-метель превратила воздух в манную кашу, щедро залепила ей подоконник — казалось, что это сугробы выросли до третьего этажа, словно где-то усердно варил волшебный горшочек.

— Тётя Таня, — несмело позвал ребенок.

Она обернулась:

— Что, мой хороший?

— Меня Паша зовут. И мне десять лет.

— Приятно познакомиться, Паша, — улыбнулась Татьяна. — Будем с тобой дружить.

«Может быть, даже жить с тобой вместе будем», — подумала она, закрывая за собой дверь.

Залесский отогревал ноги в гостиной родового гнезда, попивая кофе у камина и рассеянно зарываясь пальцами в пушистую шерсть кота Тимошки, лежавшего на коленях тяжелым широким бубликом — горячим, словно только что из печи. В доме было тихо, лишь слабо потрескивали угли, да деликатно позвякивала посудой экономка Алла Петровна, занятая приготовлением обеда.

Мягкое тепло медленно прокрадывалось под одежду Юрия, расслабляло тело, смягчало острые черты его лица. Сидел бы так и сидел, чувствуя спиной упругую поверхность кресла, а коленями — живую кошачью тяжесть. Ведь даже его четвероногие — все дома, никто не рвется на улицу, морозить носы и лапы. И Залесский бы внял инстинктам своих зверей, и тоже остался бы в тепле, да только мальчишку нужно было выручать…

После того, как Юрий нашел его вещи, сразу готов был отправиться в больницу с известиями — но попал в переделку. Снегоход закапризничал аккурат среди поля, да еще и буран, выметший из города все тепло, добрался-таки туда, где по мальчишечьим следам ходил Залесский. Он минут сорок заводил строптивую машину, скакал вокруг нее, чувствуя, как леденеют уши. Победил, но продрог. И хотя по возвращении домой сразу принял горячий душ, и отхватил от Аллы Петровны не менее горячих упреков, засевший внутри холод только сейчас отпустил его.

— Юра, обед готов! — крикнула ему экономка, как маленькому.

— Иду, Алла Петровна! — ответил тот. И шутливо добавил, — Накрывай на шестерых!

Залесский поставил пустую, крепко пахнущую «Арабикой», кружку на полированный столик красного дерева, осторожно поднялся, придерживая Тимошку у груди. Тот изогнулся, просыпаясь, смешно вытянул лапы с широко расставленными пальчиками. Из холла послышалось цоканье, и в комнату вошли дворяне — высокий широкогрудый Грей, в облике которого явственно проступала кавказская порода, и поджарый, с приплюснутым задом, Бим, смесь сеттера и борзой. Грей застыл, глядя на хозяина, лохматый хвост плавно заходил из стороны в сторону. Бим, скосив на Залесского виноватый взгляд, боком подкрался к кожаному дивану и запрыгал перед ним, облаивая кучу разноцветных подушек. Оттуда послышалось шипение, гибкая кошачья лапа располосовала воздух перед любопытным собачьим носом, и одноглазый кот Микрик — коричнево-пушистый, крупный, как песец — лениво поднялся, запрыгнул на диванную спинку. Прошел по ней, как по струночке, осторожно переставляя лапы. И осел плотной круглящейся копной рядом с черно-белой гладкошерстной подружкой Мусей — кошкой, которую последней подбросили в дом Залесского. Бим вскочил на диван передними лапами, метелка хвоста завертелась пропеллером, длинный язык вывалился из приоткрытой пасти. Кошки хором зашипели сверху.

— Бим, не балуй! — погрозил пальцем Юрий, и пес послушно спустил лапы на паркет, засеменил под ласковую руку хозяина. Тимоша приоткрыл глаза, пошевелился, меняя позу — и, вытянув лапы вверх, обнял Залесского за шею. Тот рассмеялся: ну надо же, как ребенок! Кот прижался крепче, замурчал трактором.

Залесский прошел в столовую и сел за старинный овальный стол, сработанный из вишневого дерева. Алла Петровна уже положила на один его конец длинную тканевую дорожку, заменявшую скатерть, поставила сверху прибор. Юрий спустил кота на пол и тот сел у ног, чинно уложив хвост вокруг жеманистых лапок. Собаки, сопровождавшие хозяина, улеглись поодаль.

Экономка внесла широкий посеребренный поднос, на котором исходила ароматным паром прозрачно-желтая налимья уха. Рядом с ней, в особой корзинке, разлеглись ломти ноздреватого домашнего хлеба — с промасленной, чуть посахаренной корочкой, как любил Залесский. Натюрморт дополняла пиала, наполненная густой сметаной, посыпанной смесью рубленой зелени, соли и чеснока. Алла Петровна поставила поднос на стол, и Юрий, подсунув пальцы под края тарелки с ухой, потянул ее вверх.

— А сама?… — спросил он.

— Да я поела уже, — отмахнулась экономка. — Тебя ж пока дождешься! Вроде в отпуске, а целыми днями дома нет!

— Петровна, милая, ну я же большой мальчик, — улыбаясь, ответил Залесский. Зачерпнул ухи, поднес ложку к носу и с шумом втянул в себя аромат свежего рыбного бульона, кореньев, черного перца, лаврушки и Бог знает чего еще, но чего-то восхитительного. Подул, осторожно попробовал. Да, Алле Петровне нужно кулинарную школу открывать, а не с ним, взрослым дяденькой, возиться. Он взял мягкий хлебный ломоть, поболтал в пиале ложкой, и принялся густо намазывать на хлеб душистую сметанную смесь — он никогда не добавлял ее в первое, но любил такие бутерброды вприкуску.

Экономка снова сходила на кухню, принесла длинный лоток с кошачьим кормом, который в этот раз был щедро перемешан с рыбными потрохами. Тимоша мгновенно оказался возле него, Микрик и Муся появились с секундным опозданием. Позже и собаки получили свою долю еды — гречневую кашу с тушенкой, насыпанную в две алюминиевые миски.

— Дал же господь нахлебников, и не откажешься, — вздохнула экономка, глядя, с какой жадностью зверье поглощает корм. — И ведь ели уже с утра!

— Зима, — философски ответил Залесский.

Он глянул на часы, стоящие рядом с буфетом. Павел Буре, 1899 год, с боем и календарем. Дед говорил Юрию, что именно в тот год фирма Буре стала официальным поставщиком Российского Императорского Двора. Из-за чего особо гордился этими часами.