Сейчас они показывали половину третьего. Кажется, городская больница открыта для посетителей до семи вечера. Что ж, если день сложился так, что ему пришлось вернуться домой, он успеет больше узнать о мальчишке перед тем, как встретиться с Татьяной.
Залесский принялся поедать уху. От горячей, щедро наперченной пищи по его телу прошел жар, лицо раскраснелось, будто в парной. Не успел он увидеть дно тарелки, как экономка уже принесла второе. Антрекот толщиной в два пальца — сочный, остро пахнущий, клетчатый от гриля, припудренный красной паприкой и присыпанный мелко нарезанным зеленым лучком. Поджаристый, блестящий от масла, картофель, нарезанный длинными широкими ломтиками, на которых запеклись шкварки и кусочки лука. Свежие овощи в сметане — нежные листья салата, порванные крупными кусками, половинки черри, огуречные дольки, руккола и укроп. И красный маринованный лук на отдельной тарелочке — самое то к мясу.
Алла Петровна чинно расставила все это рядом с Юрием и забрала у него суповую тарелку, в которой осталась пара капель ухи да налимий остов, воинственно топорщивший кости. Отнесла ее на кухню вместе с подносом, вернулась и тоже села за стол. Муся тут же запрыгнула ей на колени. Почесывая кошку за ухом, экономка спросила:
— К ужину ждать тебя, Юра?
— А что на ужин? — хитро улыбнулся тот, терзая антрекот ножом и вилкой.
— Пирог могу испечь. Рыбу ж куда-то девать нужно.
Она замолчала, будто не решаясь сказать о чем-то важном. Залесский глянул на нее искоса, выждал полминуты и спросил:
— О чем думаешь?
— Да вот погода эта… — начала экономка. — Так меняется — с ума сойти. Зима в этом году сумасшедшая, то буран, то капель. А мне уж шестьдесят семь, Юрочка.
Не понимая, как возраст связан с погодой, Залесский насторожился, но счел за благо промолчать. Экономка обязательно продолжит разговор, коль уж начала.
— Здоровье меня всё чаще подводит. Вот ты на рыбалку уехал — а у меня давление как скакнет, верхнее за двести было. И голова тяжелая, кружится, ходить тяжело…
— О, кстати! Петровна! Как же я забыл? — вскричал он, вскакивая. Быстрыми шагами добрался до кабинета, вынул из ящика дубового стола бордовый конверт с витиеватой надписью, вернулся в столовую и протянул его экономке.
— Ты помнишь, я Екатерине Львовне Мамонтовой помогал по наследственному делу?
— Это у которой брат хотел отцовский дом к рукам прибрать? Помню, конечно, эту мадаму. Всё девочку из себя строила, а сама тетка теткой. И взбалмошная, не приведи Господь.
— Ну да, нервная немного, но ее можно понять. Так вот, у нее есть дом отдыха. Стоит в лесу, на речке — тишина, воздух свежий. Всякие оздоровительные процедуры, спа, омолаживание, что там еще бывает… Лечение всех мыслимых и немыслимых болезней… В общем, она мне двухнедельную путевку подарила, там два места. Поезжай, поправь здоровье. Марь Палну свою прихвати. Там всё оплачено.
— Да как же так? — Алла Петровна всплеснула руками. — А тебя я на кого оставлю?…
— Что ж я, младенец? — пробасил Залесский с деланной обидой.
— Но как же… А кормить тебя кто будет? Обстирывать, обглаживать, дом в порядке содержать?
— Справлюсь как-нибудь! — ответил он с ноткой возмущения в голосе.
— Нет уж, Юра. Я давно с тобой поговорить хочу. Тебе тридцать восемь уже, не мальчик. Жениться тебе пора.
— Петроооовнаааа… — застонал он, приложив руку ко лбу. — Ну не начинай! Давно ведь уже решили.
— Что решили? Ну что решили? — завелась экономка. — Нет уж, Юрочка, ты не прячься, ты мне в глаза посмотри. Кто тебе еще правду скажет, как не я! Пока ты маленьким был, я да бабушка за тобой ходили. Мария Николаевна преставилась — так одна я у тебя осталась из близких женщин. А дальше что? Ведь и я не вечная. Ты, Юра, парень умный, но весь в деда своего: работать умеешь, семью обеспечить можешь — а в быту как дитя. Ты хоть знаешь, как стиральная машина включается? Где пылесос лежит? Как мясо выбирать нужно? Ты картошку-то сварить не сумеешь, если один останешься!
Залесский молчал, смущенно понурив голову. В последний раз Алла Петровна заводила этот разговор года полтора назад. Тогда поводом послужила свадьба его друга, и Юрий смог отбиться сравнительно легко — просто сказал, что не хочет жениться по принципу «все побежали — и я побежал». Якобы ждет свою, единственную. Экономка вроде бы поверила и прекратила воспитывать в Юре будущего семьянина, и он выдохнул — впрочем, зная, что эта тема еще всплывет. Алла Петровна действительно была рядом с ним с пеленок, и относилась к нему как к сыну — могла и похвалить, и пожурить. Но вот так, резко, она разговаривала с ним нечасто — только когда речь действительно шла о чем-то важном для нее. И Юрий каждый раз чувствовал себя ребенком, которого отчитывают, и в то же время понимал — она права. Вот и сейчас, насчет его бытовой беспомощности, тоже не преувеличивала. Он ничего не умеет, это была правда. Но и не повод стремглав бежать на поиски жены.
— Петровна, я всё понимаю, поэтому и хочу, чтобы ты позаботилась о своем здоровье. Ладно — обеды, ладно — порядок в доме. Эти вопросы в наше время легко решить, одним звонком. Мне важнее, чтобы ты была со мной рядом. Ну, как я без тебя, если что? — ответил он.
— Ты тему-то не переводи! — сердито сказала Алла Петровна, вставая и забирая у него тарелку из-под антрекота. — Чай будешь? С ватрушками.
— Спасибо, некуда, — он откинулся на стуле и погладил себя по животу.
— А я вернусь сейчас. Договорим, — грозно предупредила экономка.
Она удалилась на кухню, а Залесский заерзал на стуле. «Надо бежать!» — понял он. И, словно услышав его мысли, спасительно вздрогнули часы Буре, басовито пробили три раза. Юрий вскочил, крикнул в открытую дверь кухни:
— Прости, Петровна, мне срочно нужно позвонить! — и позорно сбежал в кабинет, заперся там, чувствуя себя мальчишкой, улизнувшим от справедливого наказания.
Жениться он не собирался, и решение это принял давно — ему тогда едва исполнилось двадцать три года. И, казалось бы, можно было передумать — за столько-то лет! — найти в себе силы влюбиться заново, отпустить фантом юноши, так несправедливо преданного и так переживающего это предательство, перестать защищать его… Но нанесенная ему в то время рана была слишком глубокой и болезненной, а боль от нее — чрезмерной, не по возрасту.
…Геля — точнее, Ангелина Сергеевна — была женой профессора Евгения Федоровича Славина, доктора филологических наук, который возглавлял кафедру русского языка в местном пединституте. Этот старый гриб, с искривленной годами спиной и редкими волосешками на бугристом черепе, женился в восьмой раз, причем день свадьбы совпал с днем его юбилея — молодому стукнуло семьдесят. Геле же едва исполнилось тридцать восемь, и у нее в запасе было достаточно времени для того, чтобы спокойно дождаться того, за чем шла — мужниного наследства. Вот только возникла пара маленьких проблем: новобрачная не мечтала о спокойной жизни и жутко не любила ждать.
Юрин дед, генерал-майор Василий Александрович Залесский, уже лет двадцать приятельствовал со Славиным — сошлись когда-то на страсти к охотничьему делу, да так и выезжали каждый год вместе, по нескольку раз за сезон. И когда внуку понадобился репетитор, дед, конечно же, составил протекцию. Уговорились, что Юра будет приходить на квартиру Славина трижды в неделю. Он пришел раз, другой, третий, и всегда заставал Славина в одиночестве. Представить, что он женат, студент не мог — да и не думал о таких вещах. Он вообще ни о чем не думал кроме как о предстоящей пересдаче тройки по предмету «Русский язык и культура речи». Эта тройка позорным пятном синела в зачетке отличника еще с первого курса, и помешала бы будущему юристу обзавестись красным дипломом. А выпускные экзамены были на носу. И Юра честно ходил к профессору — не из-за страха перед дедом, и не потому, что репетиторство было оплачено.
В четвертый раз дверь ему открыла Геля — роскошная, загорелая после морского отдыха, переполненная той женской силой, которая примагничивает самцовую суть мужчин даже вопреки их желанию. Славин еще не вернулся домой, и Геля предложила Залесскому дождаться того в гостиной. И сама пришла туда с двумя чашками кофе, расселась-разлеглась напротив, повернувшись на бок, подперев голову рукой и вытянув полные, соблазнительно-округлые ноги на всю длину бежевой софы. Подол шелкового халата — цвет недозрелой вишни, в тон помаде — соскальзывал с ее колен каждый раз, когда она чуть изменяла позу. И тень, оживавшая в ложбинке груди в такт каждому Гелиному вздоху, была всесильно глубока.
