— На небо… — пробормотала Таня. — Я всё думала — почему на небо? А оказалось — на чердак. Так просто…

Всё оказалось просто. И дико. И очень грязно.

Никакой шизофрении. Просто манекен. Обычный манекен… но с такой позорной, жуткой историей. Вот почему об этом молчала мать — стыдилась своего помешательства.

«И вот откуда куклы в моих кошмарах, — поняла Татьяна. — И это слово: Пандора. И этот злой ветер. Ведь он через открытое окно доносил крик матери, швырял его мне в лицо… Вот откуда это страшное чувство, будто мир становится пластиковым. Ведь, дотронувшись до матери, я нащупала холодный манекен. И когда эта «мать» упала — с грохотом, словно огромная кукла… Когда её голова отлетела в сторону… Когда мать не зашевелилась, не встала… Немудрено, что я перепугалась насмерть. Ведь думала, что она погибла. Из-за меня».

Татьяна снова почувствовала, как на неё накатывают волны дрожи — нервной, истерической дрожи. Такая же охватила её на чердаке: словно то, что случилось более тридцати лет назад, произошло с ней сию секунду. Рука бабушки снова легла на её запястье — успокаивающе, с любовью.

— Бабуль, ну почему так? — спросила Таня. — Она ведь мама моя. Родная. А относилась ко мне, как мачеха.

— А вон оно, глянь, — бабушка кивнула в сторону дороги — туда, где зеленел островок широких, чуть волнистых по краям, листьев, среди которых виднелись редкие жёлтые цветочки. — Мать-и-мачеха, отцветает уже. Принеси-ка листочек.

Татьяна подошла к цветам, сорвала лист, случайно задев цветок. На тыльную сторону ладони просыпалась ярко-желтая пыльца. Татьяна машинально стёрла её, подав бабушке лист. И снова села рядом с ней.

— Смотри, сверху гладкий, холодный, потому мачехой кличут, — сказала бабуля, поглаживая его узловатыми пальцами. — А снизу пушок. Мягкий, как материны руки.

— Да, я слышала, почему это растение так называют, — кивнула Таня.

— А видишь, вместе они. На одном листе-то, — бабушка повертела его в руках. — Так и в каждой женщине: и то, и другое есть. А уж какой стороной к дитю повернётся…

Татьяна смотрела на лист. Вот так. И никаких психоаналитиков не нужно — с детства перед глазами. Мать и мачеха — они есть в каждой. И ты сама можешь выбрать, какой быть. Даже если не любишь ребенка — можешь быть мягче, сумеешь укрыть от дождя и солнца, если только захочешь. Если не будешь думать только о себе.

Она погладила руку бабушки, легонько сжала, будто говоря: «Спасибо!» И подумала: «Я столько лет считала, что у меня проблемы с головой. А оказалось — это мать какое-то время была помешанной. Создала свою тень из Пандоры, и меня втянула в эту игру. Поневоле искалечила мне психику, и даже не поняла, что сделала. Да, самые страшные преступления — те, что взрослые свершают с ребенком, не замечая этого. И чаще всего они случаются во внешне благополучных семьях, на которые никогда не подумаешь».

Думать об этом было больно. Но сквозь эту боль, как вода сквозь растаявший лёд, проступила жалость. Таня представила себе мать: одинокую, почти отверженную — даже в своей семье. Страстно хотевшую удержать мужа. Мечтавшую о подруге. Искавшую того, кто выслушает и поддержит. Обычные, в общем-то, стремления. И если очень-очень постараться, её можно понять.

Татьяна подняла голову, всмотрелась в далёкую озёрную гладь. Остров, вздыбивший китовую спину над поверхностью воды, выглядел отколовшимся от матери-земли — будто нежеланный ребенок, которого она оттолкнула. Но ведь и он зеленеет, и он живой.

«А ведь мать пыталась сказать мне, — вспомнила Таня. — Пыталась. Но всё-таки не смогла пересилить свою гордыню и страх. Даже когда узнала, что из-за этих приступов я потеряла всё».

Вот только сейчас Татьяна уже не чувствовала себя нищей, безумной и нелюбимой. Огромное, с гору, чувство вины перед родителями, довлевшее над ней всю жизнь, вдруг исчезло. Она вдохнула — так глубоко, как не вдыхала, наверное, никогда в жизни. И выдохнула — будто выпуская боль, сидевшую в ней столько лет. Чужую боль. Которую ей навязали.

А на забор, захлопав крыльями, взлетел Пётр Петрович. И запел — раскатисто и звонко, выпятив позолоченную грудку и развернув во всю ширь свой радужный, полыхающий солнечными бликами, хвост. Повернулся, глянул на Таню блестящим чёрносмородинновым глазом. И горделиво замер — будто точно знал, что разогнал всю нечисть на тысячи километров вокруг.

Волегов проснулся от толчка в бок, приподнялся в постели. Моргая, глянул на часы: почти десять утра. Они заснули едва час назад — все разговаривали, вспоминали, как шла их жизнь: и счастливые, и горькие моменты, и то, как шли через трудности и радовались успехам, но всегда, что бы ни случилось, хранили свою любовь. И теперь, в этом новом испытании, остались верны ей. Только уже другие… Волегов посмотрел на жену — благодарно, и всё ещё виновато. Уловил краем сознания: тонкое пиликанье наполняет спальню. Из-за того, что не выспался, оно казалось особенно раздражающим.

— Телефон… — пробормотала Анюта, пряча лицо в сгибе локтя.

Сергей потянулся к трубке, перегнувшись через жену, мимоходом поцеловал её в висок. Увидев на дисплее смартфона номер своего юриста, нервно поёжился. Остатки сна слетели мигом — будто пепел, сдутый одним выдохом.

— Сергей, есть новости, — пробасил юрист. — Детектив выяснил, что эта Демидова, прежде чем исчезнуть, взяла машину в прокате. А в автомобиле стоит маячок на случай угона.

«Она или законченная дура, или не планировала прятаться», — с удивлением подумал Волегов. А юрист продолжил:

— Машина сейчас под Волгоградом, в посёлке Ляпуново. Как действовать: отправить туда людей, или ты сам поедешь?

— Сам, — твердо сказал Волегов. — Я не могу доверить это кому-то ещё.

— Понадобится помощь — звони, — попрощался юрист.

Анюта подняла голову с подушки. Глаза встревоженные — и ясные, будто не спала.

— Нашли? — с надеждой спросила она.

— Да, под Волгоградом. Я поеду, — он схватил со стула спортивные брюки.

— Я с тобой, — Анюта решительно спустила ноги с кровати, и сказала в ответ на его протестующий взгляд: — Это не обсуждается. Мы едем вместе.

Сергей покачал головой:

— Совёнок, ты на костылях. Мало ли, что случится! Ты ведь даже машину вести не сможешь. А нам от аэропорта до того посёлка — только на прокатной машине, такси я брать не хочу, мало ли, что. Нужен свой транспорт.

Она потупилась, сознавая, что он прав. И подняла на него взгляд, исполненный упрямства:

— Давай возьмём маму или отца, даже лучше отца — вдруг мужская сила понадобится, — она осеклась, вспомнив, как отец накануне проявил эту силу. И пояснила: — Ты ведь говорил, что эта тётка не в себе. К тому же, у неё могут быть сообщники. Но я поёду с тобой, Серёжа. Я без тебя тут просто с ума сойду.

Волегов уже понял, что она не сдастся. И только развёл руками, не тратя слов. Натянув футболку, быстро прошел в ванную, по дороге забив в поиск расписание авиарейсов. Скривился от досады — ближайший рейс до Волгограда был только через семь часов. Не раздумывая, он набрал номер своей приемной.

— Ниночка Васильевна, доброе утро, — сказал он. — Посмотрите, пожалуйста, у нас есть свободный пилот? Мне нужно в Волгоград, это очень срочно, семейные дела. Передайте руководству, что я компенсирую все расходы. Или частный самолёт мне найдите — не в службу, а в дружбу.

— Я перезвоню, — коротко ответила секретарша. Умница его Нина Васильевна, всё понимает с полуслова.

Он осторожно умылся, стараясь не мочить пластырь на переносице. За ночь его лицо умудрённого опытом шалтая-болтая стало похоже на морду енота. Тёмные «очки» вокруг глаз, следствие кровоизлияния от перелома, придавали ему устрашающий вид. Да и сами глаза были красными — сосуды полопались от удара, плюс недосып… Гладко выбритый обычно череп был серо-синим по бокам от пробившихся волосков. Хоть бы в самолёт пустили, такого красивого! Сергей достал из шкафчика пузырёк с «Визином», запрокинув голову, капнул под веки, моргнул. И услышал, как Анюта говорит по телефону: