Она помедлила, закусив губу — будто не знала, рассказывать ли дальше.
— Не тяни, тянуха, — заворчала бабушка. — Чего девку мучишь?
— Да я не мучаю, думаю, как сказать, — попыталась оправдаться тётя Лида.
— А так и говори, что мать с ума сошла, — буркнула бабушка.
Татьяна насторожилась. Что значит — с ума сошла? Неужели бабушка говорит серьёзно?
— Да, странное началось, — кивнула тётка, смущённо глядя на Таню. — Я однажды по коридору шла, слышу — Ленка в комнате разговаривает с кем-то. Душевно так. А потом засмеялась, будто кто пошутил. Я сперва мимо прошла, а потом думаю: так нет же там никого, ты с бабушкой, так неужели Ленка сама с собой?… Ну, я вернулась, постучала — мне, говорю, надо вещи из шкафа взять. В комнату зашла — а там и вправду нет никого. Ну разве что Пандора эта. Вот только не стоит, как обычно. А в кресле сидит — Ленка, значится, усадила. И кресло к столу придвинуто. А на нём, Танечка, чайник и две чашки. Две.
Вот тогда у меня впервые мороз по хребтине пробежал.
Я потом ещё её ловила. По коридору иду — прислушиваюсь специально. Бывало, и замру под дверью, прости Господи. Слушаю. Ленка вроде замолкнет, а потом, как подумает, что я прошла, снова болтать начинает. И всё рассказывает, рассказывает про свою жизнь: как в школе училась, что за собака у нее в детстве была, и какую ткань на фабрику завезли, и что с Женькой у них не ладится. Знаешь, поди, как одинокие люди с кошками разговаривают? Вот и она так с этой куклой чертовой. Потому что кошка живая, а Ленке живой души не надо было. Живые-то свое мнение имеют, и поперек сказать могут, и осудить, если придётся. А эта Пандора — мертвяк мертвяком, улыбается только. Но красивая.
— И ничего красивого, идолище и есть, — возразила бабуля.
— Ну, мам, это мы сейчас так. А тогда весь посёлок на эту Пандору глядеть бегал. Потому-то, я думаю, у Ленки крыша и поехала — не на неё смотрели. Да ещё и Женька заблядовал. Опять начал к Милке бегать. Как с командировки приедет, всё боком-боком — и туда. Нам говорит: к мужикам пойду, в домино играть, или помочь кому по хозяйству. А потом узнаём, что не было его там. Ну, а что его судить? Женился бы по любви, так и жил бы по-другому. Ленка сама виновата — отбила жениха, на чужое позарилась.
— Чужую судьбу порушила — за свою бойся, — закивала бабушка. — А мужика приплодом не удержать.
Она махнула рукой и замолчала. Белая коза, привязанная у забора, перестала щипать траву и улеглась на землю, вздымая надувшиеся бока.
Татьяна прерывисто вздохнула, пытаясь унять обиду, вдруг ожившую в душе. Вот поэтому отец всегда был с ней холоден. А его порки?… Беспощадные, жестокие. Потому что для отца она нежеланный ребенок. Причина, по которой он женился — и, может быть, именно этим сломал свою жизнь. «Но неужели он до сих пор винит в этом меня?» — думала Таня. Ей вспомнилась Наталья — по сути, она тоже винила в своих несчастьях Вику. И относилась к ней так же холодно, беспощадно…
Татьяна скривила губы. Обидно. Придётся пережить, перерасти эту обиду. Но для этого нужно дать себе время, а пока — повариться в том, что чувствуешь.
— Наш грех, что Женьку не приструнили, — сказала бабушка, мерно покачиваясь взад-вперед. И положила свою руку поверх Таниной: — Ты вот теперь замаливаешь.
— Да, наш грех, — согласилась тётя. — И то, что с Ленкой стало — тоже. Не любили мы её, не хотели в семью принимать. Ну и не больно-то разговаривали, по хозяйству только. А у неё ни подружек, ни матери с отцом. Только и есть, что ребенок несмышлёный, да муж блядюга. А она ведь, как узнала, что он к Милке бегает, совсем с глузду двинулась. Вернуть хотела Женьку, чтоб только при ней, значится. Только вот не от любви, а чтобы сопернице нос утереть. Ну, а баба чего делает, когда мужика завлечь собирается? Наряды себе всякие заводит, перманент да маникюр. Так и она. Уехала как-то в город, целый день её не было. А вернулась — мы и сели! Волосы остригла под каре, покрасилась, брови и губы намазала — ни дать, ни взять, эта самая Пандора. А она и довольна: у меня, говорит, лицо европейское, могу себе позволить. Потом вырядилась в модное, что по журналам нашила. И пошла, значится, к автобусу, Женьку с работы встречать. Мужики-то наши, совхозные, так и встали, как суслики. Всё же захорошела-то сильно Ленка, совсем другая стала, будто заграничная. А нашим-то лаптям это в диковинку. Женька — тот тоже обалдел. Но возгордился: каждому приятно, что его жена лучше всех.
Вот и началась у них опять любовь. Ну как любовь — в спальне зашевелилось. То она в твоей комнате спала, а он там. Но смотрю — она к нему по ночам бегать стала, а он — пускать. Ну, мы-то не против были: всё ж таки муж с женой, дело житейское. Кто ж знал, что она заместо себя с тобой эту Пандору оставляет? Оденет в свой халат, поставит у кроватки и свет потушит, чтоб ты подмены не поняла. А иногда лампу оставляла, когда ты беспокоилась. Но только Пандору эту в кресло сажала, от тебя подальше. И днём тоже: шторы задвинет, усадит куклу напротив, а ты спишь, спокойная, что при матери.
— Женька чуял, что неладно, — сказала бабушка. — Ругались они из-за идолища.
— Да как ругались, мам! И не ругались вовсе — так, скажет ей, чтоб убрала. Что ему в доме двух одинаковых баб не надо. А Ленка то окрысится, то лаской — мол, красавицей-то я после неё стала, и на работе должность заняла. Только крыша-то у неё не переставала ехать. Бывало, поставит эту Пандору перед зеркалом, сама рядом встанет, и любуется, вот ей Богу, любуется. А смотреть-то страшно! Роста одного, комплекции. Волосы опять же. И лицом похожи. Только та как колода, мёртвая. И Ленка такое же лицо делает. Будто с чёртом играет.
— А потом что случилось? — сдавленно спросила Татьяна. — Почему… разрубленная она?
— Да потому что ты её испугалась, — воскликнула тётка. — Так, что еле откачали!
Она снова взяла эмалированную кружку с водой, шумно хлебнула. Вытерла рот, крякнула. И продолжила:
— А было как: Женька во дворе возился — то ли кусты обрезал, то ли картошку перебирал для посадки. А Ленка пошла тебя укладывать. Окно открыла, чтобы, значится, комната проветривалась. И вот поставила она эту Пандору рядом с кроваткой. А ведь ты большенькая уже была, умела выбираться — только Ленка, видать, не поняла ещё, чем это может кончиться. Тебя уложила, а сама к Женьке во двор, мы там же были. Вдруг слышим — ты зовёшь: «Мама, мама!» Ленка к тебе сразу-то не пошла. Сначала, говорит, мужу помогу, ничего с ребенком не будет. А тут из комнаты грохот, и ты как заорёшь! Да так орёшь, будто тебя живьём через мясорубку крутят! Мы в дом, а ты на полу дугой выгибаешься, глазки закатила — ох, страшно! И Пандора эта тут же валяется, а башка-то у неё отлетела! Видать, ты проснулась, из кроватки вылезла, и к ней — думала, мама. Схватила её — а она и упала. Напугала тебя до смерти. Ты же поорала — и обмякла вся, будто не дышишь. Женька тебя схватил, затряс: дочка, говорит, миленькая, очнись! Ну, ты в себя пришла. А он схватил эту Пандору, и во двор. Положил на колоду, где мясо рубим — и давай её топором! А Ленка на него кидается, орёт: «Не дам! Убийца!» А он в ответ орёт: «Ты чокнутая, и Танька из-за тебя чокнется! Не дам!» И топором — бам! бам! — только руки-ноги отлетают.
— Значит, он из-за меня разрубил любимую мамину вещь… — осознала Татьяна. И тут же поправила себя: «Не вещь, Пандора же как человек для неё была. Может, сестру заменяла, подругу — как бы это дико не звучало».
— И надо было рубить, коль идолище в демоницу превратилось, — сказала бабушка. — Оно ж всю Ленку всосало.
— Да. Это не из-за тебя, Таня, — согласилась с ней тётя. — А потому, что, когда вы на полу валялись, Ленка первым делом к ней кинулась, а не к тебе — и вот тут-то Женька всё понял. Куда годится — чёртова кукла дороже дочери?
— А я видела, как он рубил… — тихо сказала Таня.
— Да, ты у меня на руках сидела. Мы ж в окно глядели, к ним не шли. Женька страшный всегда, когда буйный. Голову теряет. И эту — рубил, рубил, потом притащил ящик и в него всё поскидывал. Так Ленка всё выла: Пандора, да Пандора! А потом, видать, совсем сдвинулась: притащила из дома искусственные цветы, у нас в зале букет стоял. Бросила на ящик, будто на гроб. И Женьке говорит: «Всю жизнь тебя ненавидеть буду, что ты безвинное существо убил!» Да только он разговаривать не стал, просто утащил ящик.
