Накатила слабость, дрогнувшие пальцы выронили смартфон. А перед глазами почему-то встал Горе Горевич — с недобрым взглядом, с вечно лживой маской на добродушно улыбающемся лице. «Да плевать на тебя! — с яростью подумал Сергей. — Лишит он меня чего-то… Да я уже сам себя лишил!»

Решено: он соберет СМИ. Расскажет всё, признается в том, что врал. Объявит награду за поимку Демидовой… Путь ко всем чертям летит политическая карьера — спасибо, наелся досыта! И Анюта — ей нужно все объяснить, ей первой. «Но она только начинает выздоравливать! И этот удар — не подкосит ли он её?» — испугался Волегов. И сильно, сжатыми кулаками ударил себя по лбу: что ж ты натворил, идиот, как теперь разгребать всё это?…

Он до крови закусил губу. Там, в аэропорту, узнав о смерти Натальи, он буквально сбежал — что-то наврал о срочном вызове с работы, юлил, почти не глядя в удивлённые глаза Анюты. Думал, найдёт дочку и спрячет её, чтобы успеть поговорить с женой, как-то подготовить её… Оставил Анюту с Элиной…

Он замер. Элина! Он вцепился в её образ, как в спасительную ниточку. Она ведь почти догадалась тогда, в больнице, почти раскрыла его постыдную ложь — но ничего не сказала дочери! Он попросит прощения за враньё, объяснит ей, на коленях будет умолять стать его союзницей — лишь бы она помогла всё объяснить Анюте…

А если тёща откажется, выступит против него, возненавидит за вранье и подлость? Вдруг Анюта уйдёт? Ведь она уже не зависит от него. Она почти здорова, у нее есть деньги, а, главное — принципы. Его жена презирает мужчин, которые так обходятся со своими родными.

«Если уйдёт — что ж, так мне и надо, — горько подумал Сергей, чувствуя, как нарастает внутри тягостная, гнетущая печаль. — Она теперь имеет полное право отказаться от меня так же, как я отказался от Вики. Но я не могу бросить дочку. Я больше никогда, никогда её не брошу — чего бы мне это не стоило».

По дороге из аэропорта Совки заехали в бывший «Дом пионеров», где в этот день репетировала балетная труппа Анюты — его зал был наиболее удобен для артистов с ограничениями по здоровью, потому что там была большая сцена, оборудованная пандусами.

— Я с вами пойду, — заявил Александр Ильич, приглаживая седые волосы. — Тебя, доча, всё-таки подстрахую. Устала же. Не дай Бог, упадёшь.

— Пап, да я отлично себя чувствую! — Анюта чмокнула отца в щёку и озорно глянула на Элину: — Мама, мы же ненадолго, да? Я только своим объявлю, что театр расформировывать не буду. Мне Пётр Тимофеевич звонил, беспокоился. Говорит, слухи разные ходят, наши волнуются.

— Пойдём, — кивнула Элина. И обеспокоено глянула на мужа: — Саша, надень куртку, я тебя умоляю! Недавно ведь твой радикулит лечили!

— А я на Анечку посмотрел — и полностью излечился! — он дурашливо округлил тёмно-карие, как у Анюты, глаза. — Но, если заклинит, тоже сдамся в плен к фрицам.

Они поднялись по широкой лестнице, прошли мимо белых колонн, украшенных по верху лепниной, и проследовали в зал. Анюта давно взяла его в аренду на дневные часы, вклинившись в расписание между бальниками и народным танцем. Репетиции проходили четыре раза в неделю, но пока длилась её германская эпопея, Анюту замещала подруга по балетному училищу — Ольга Чубарь. Вот и сейчас она была на сцене, взволнованно взмахивала тонкими руками и сгибала то вправо, то влево свой тонкий, обтянутый чёрной майкой, стан. Объясняла что-то Петру Тимофеевичу, который сидел в своей инвалидной коляске, держа на коленях блестящий круглый щит. На головах других участников театра блестели островерхие шлемы: шел генеральный прогон переложения «Сказки о мёртвой царевне и семи богатырях», которое написала Анюта.

— Всем привет! — она махнула рукой, и пошла к сцене, чувствуя, как костыли врезаются под мышки при спуске на очередную ступеньку. Со сцены раздались радостные возгласы:

— Анна Александровна, с возвращением! Ничего себе, на своих двоих! А мы и не сомневались.

Она поднялась на сцену, чувствуя, как отец поддерживает её сзади. Обняла Ольгу, потянулась губами к щеке слепой пианистки Кати, погладила по голове её собаку Лесси, которая радостно ёрзала рядом с хозяйкой, но не делала даже шагу в сторону от неё.

— А меня, старика? — с деланной обидой сказал Пётр Тимофеевич, протягивая руки. Анюта, отдав один костыль матери, нагнулась к нему, неловко обняв одной рукой, потом к подъехавшим на своих колясках Володе, Таисье Павловне, и Дарье — самой юной участнице их балета. «Её тоже отправлю к Штайнеру, — подумала Анюта. — И вообще, предложу им всем откладывать часть концертных гонораров на лечение в Германии. Спонсоров постараюсь найти, свои гонорары со счета сниму — тогда, может быть, кого-нибудь и удастся на ноги поставить». И, словно в ответ на её мысли, подала голос Олеся Григорьевна, полная дама лет тридцати пяти, у которой тоже были парализованы ноги:

— Что, выздоровели, Анна Александровна? — будто бы в шутку сказала она. — Теперь мы-то, сирые и убогие, не нужны поди?

Насмешка в её глазах скрывала затаённую зависть — душную и гиблую, как болото. Анюта невольно поёжилась под этим взглядом, еще больше сникла, увидев, как Таисья Павловна и Пётр Тимофеевич отвели глаза. Но тут же выпрямила плечи и твёрдо сказала:

— Я знаю, что в нашем коллективе — я подчеркиваю, в нашем! — ходят слухи о расформировании труппы. Спешу заверить: этого даже в планах нет. Административные вопросы по-прежнему решает Элина Викторовна Совка, а хореографией до моего возвращения будет заниматься Ольга. Пожалуйста, не волнуйтесь, помните о графике выступлений и гастролей. А я после восстановления, может быть, вернусь в труппу. И ещё…

Она заговорила о клинике Штайнера и о том, что доходы от концертов можно пустить на лечение.

— А наша-то — молодец, не растерялась перед этой крыской, — шепнул Элине Александр Ильич. Та хмуро кивнула: что ж, не от всех людей можно ждать благородства. В сумочке запищал телефон, и Совка, смущенно извинившись, сошла со сцены в зал. Вытащила трубку и замерла, глядя на экран с тревожным предчувствием. Звонил Сергей.

— Мама, скажите, Анюта рядом? — у него был совсем чужой голос, какой-то надтреснутый, непривычно виноватый. — Не надо, чтобы она слышала. Мне очень нужна ваша помощь. Именно ваша.

Совка невольно оглянулась:

— Серёжа, Анюта на сцене, — вздохнула она. — Мы заехали в театр. Что у тебя случилось? Только в этот раз говори честно, пожалуйста. Я знаю, почему ты сбежал от нас в аэропорту. И знаю, что в этой газете. Всё-таки эта Наталья была твоей любовницей?

— Всё не так! — запальчиво выкрикнул он. — У нас только один раз… Я имени-то её потом не помнил… Просто понимаете — после этого родилась Вика.

Элина скривилась, как от боли. Он вёл себя сейчас, как напуганный мальчишка — и каким контрастом это было с тем, надменным и обозлённым Волеговым, который твердил ей в больнице: «Это не мой ребёнок!» А ведь она просила: признайся, не надо обманывать. Заврался. Запутался ещё тогда — только не сумел этого понять.

— Что ты от меня хочешь? — грустно спросила она.

— Моя дочь пропала, — торопливо ответил Волегов, — я хочу найти её и забрать, признаться во всём Анюте. Но боюсь, что ей станет хуже, она ведь только после лечения. Я очень её люблю, вы же знаете! И дочку люблю очень, но она… она в опасности, понимаете? Думаю, её забрала женщина, которую однажды уже обвиняли в киднеппинге. И у этой женщины… она психически нездорова.

Сергей частил, глотая окончания слов, и Элина вдруг поняла — да он же болен от страха. Он в панике. И значит… он не такой уж подлец, если так сильно переживает за дочь? Так же сильно, как она всё это время переживала за Анюту.

— Серёжа, я рада, что ты хотя бы сейчас подумал о жене, — выдохнула Элина, чувствуя, как камень, давящий на грудь, становится чуть легче. — Я, если честно, очень боялась, что ты её бросишь.

— Я? Анюту? — он был настолько обескуражен, что Совка даже устыдилась: как вообще могла подумать, что он предаст жену? «Да потому что изменил, а это — уже предательство! — ответила она себе. — Хотя… Анюта столько лет была в инвалидном кресле. А он молодой здоровый мужик, ну что с него взять?»