Совка хоть как-то постаралась защитить зятя:

— Он очень переживал, что тебе станет хуже, когда узнаешь. Ты ведь только после лечения, ещё не восстановилась, — ответила она. А потом призналась, вздохнув: — И ещё потому, что я догадывалась. Но не говорила тебе, пока не было полной уверенности. Боялась, что это разобьёт вашу семью.

— Надо было сказать! — взвизгнула Анюта. Слёзы переполнили её глаза, сорвались с ресниц, и Элина потянулась к ней, как в детстве — вытереть их, обнять дочку, утешать до тех пор, пока улыбка не пробьётся сквозь горе. Пересев к дочери, притянула её к себе, забормотала:

— Девочка моя, ты поплачь, от этого легче… И постарайся его простить. Да и меня тоже. Я ведь берегла тебя. Когда ты сама станешь матерью, поймешь, как это важно — оберегать своего ребенка.

— Мама, я не могу, мне так обидно! — всхлипывала Анюта, пряча лицо у неё на плече. — И Серёжа… Как мы теперь?… Что будет?… Ведь это… это подло, мама! Это всё так грязно и подло! Так же нельзя! С чужими-то нельзя — а уж со своими, родными…

Элина гладила её по спине, что-то приговаривая, утешая. И невольно вздрогнула, услышав, как хлопнула входная дверь.

Сергей открыл дверь кухни рывком — глаза бешеные, больные от отчаяния. Увидел их — и тут же всё понял.

— Анюта, я объясню! Послушай, пожалуйста! — он бросился к ним, сгребая бедром стулья.

— Не подходи ко мне! — взвизгнула Анюта, хватаясь за костыли. Встала, покачнувшись, уставилась на него в упор: — Как ты мог! Я же верила…

— Прости, совёнок! Я урод, гад последний, — он упал на колени, пополз к ней. — Но позволь мне… я объясню…

— Не верю! Ничему больше не верю! И видеть тебя не хочу! — закричала Анюта, кривя заплаканное лицо. Она резко развернулась на костылях, чтобы уйти — но наткнулась на Элину. Та перегородила ей дорогу, встала стеной.

— Нютка, стой. Не уходи сейчас, ты ведь знаешь — легче всего уйти, — горячо заговорила она, схватив дочь за плечи. Анюта дернулась, пытаясь освободиться от её рук, но Элина лишь сжала её крепче и сказала уже спокойнее, твёрже: — Ты обязана его выслушать! Вы столько лет вместе, вы такое пережили — вспомни. А значит, это переживёте тоже.

— Нет, мама! Я не смогу! — выкрикнула Анюта. — Это подло! Подло! И ты, Серёжа: да если бы у тебя отказали ноги, а я развлекалась на стороне — как бы ты к этому отнёсся? Сказал бы: «Да ладно, с кем не бывает, пойдёмте пить чай»? Мне было так тяжело, но я всегда думала: мой муж не бросает меня, он рядом, ему не нужен никто другой! А ты? Что сделал ты?!

— А что он сделал? — в дверях кухни стоял Александр Ильич, разбуженный их криками. Седые волосы были всклокоченны после сна, тёмно-карие глаза смотрели сурово.

— Он?… — выкрикнула Анюта — так, будто Волегова здесь не было. — Он завёл на стороне ребёнка!

Отец хлестнул Сергея взглядом, и тот, собираясь что-то сказать, поднялся с колен. Совка двинулся на зятя:

— Это правда? — гаркнул он.

— Да! Но я… — Волегов не успел договорить. Хрусткий удар — кулаком в лицо. Сергей невольно качнулся, прижимая ладонь к носу, чувствуя, как меж пальцами мощной струей бежит тёплое, солоноватое на вкус. Услышал перепуганный визг Анюты:

— Папа, не трогай его!

А потом — как в замедленной съемке — Волегов увидел, как она шагнула в нему, как конец костыля скользнул по гладкому наливному полу, как она начала заваливаться на спину: неловко искривившись, взмахнув руками, устремив на него ошарашенный взгляд. И он бросился вниз, ловя её в прыжке, как вратарь ловит мяч. И уже падая, прижал к себе её тело, и грохнулся на спину — вместо неё. В затылке гулко стукнуло, боль расколола голову, вспыхнула в его закрытых глазах. Но Анюта зашевелилась на нём — по-прежнему здоровая, убережённая им от удара о твердый пол. Перевернулась, плаксиво ойкнула и затрясла его за грудки, вцепившись в рубашку:

— Серёжка, Серёжа, ты жив? Скажи хоть что-нибудь!

— Прости меня, пожалуйста. Я очень тебя люблю, — хрипло проговорил он, открывая глаза. Сложил ладонь, и, зацепив пальцами конец рукава, вытер им кровь. Анюта смотрела на него сверху — обиженно, неловко размазывая кулачками остатки туши, смешавшейся со слезами. Она скривила губы, словно запирая какие-то горькие, жалящие слова. И сказала, всхлипнув:

— Мне нужно побыть одной.

Свет фар скользнул по окну, проник в щель между штор, и на секунду осветил лицо Анюты, пережидающей ночь в мягком широком кресле. Машина, деловито урча, пронеслась мимо дома, и взвизгнула тормозами где-то вдалеке, разом включив по всему посёлку многоголосое собачье буханье. Анюта плотнее закуталась в шаль и подогнула под себя ноги.

Волегов ворочался в соседней комнате. Тоже не спал — она то и дело слышала тоскливый скрип его дивана, покаянное сопение и виноватые шаги: то до кухни, к крану с холодной водой, то до бара — пару раз прошелся, плеснуть из бутылки в стакан. Она взглянула на зелёные цифры электронных часов, казавшиеся повисшими посреди темноты: четыре утра. А они оба не могут заснуть. Так всегда бывало после их ссор: редких, и оттого вдвойне болезненных.

Анюта вздохнула, бесцельно теребя в руках край халата. Может ли она судить Серёжку? В конце концов, не очутись она в инвалидном кресле, всё могло бы сложиться по-другому. Ведь до её травмы у них был великолепный секс — горячий, раскрепощённый, но всегда наполненный чуткой нежностью. А потом… В первый год она постоянно задумывалась: каково Серёже, с его-то темпераментом? Но потом бросила эти мысли, потому что они ранили, впиваясь в неё, как иглы инквизиторского кресла, и болело от них ещё хуже, чем от нудящих в непогоду переломов.

Она всегда думала: любовь равно верность. Простой постулат. Общепринятый. Но оказалось, что даже сейчас, бесконечно злясь на него, чувствуя дикую, разъедающую обиду, она всё ещё любит. И будет любить его, даже если уедет, разорвёт все нити, выйдет замуж за другого. Не сможет вырвать его из сердца и памяти. Потому что, несмотря на всю свою целостность, на всю самодостаточность, которая всегда являлась стержнем её характера, в любви она — половинка. Его половинка. И ей не под силу это изменить.

Анюта осторожно встала, опираясь на подлокотник кресла. Ноги всё ещё были недостаточно сильными, тревожно подрагивали, болезненно отзывались похрустывающей суставной болью на каждый шаг. Но главное — она боялась упасть. Страх засел в ней с того самого дня, как она поняла — ноги зашевелились. И теперь носила себя, как хрустальную вазу, боясь, что если уронит — разобьёт в куски. А сегодня ожил еще и другой страх: что кто-то разрушит их семью, смахнёт её неосторожным движением.

Она ведь подозревала, что у него бывают другие женщины. Чуяла это нутром. Каждый раз, когда её касался привезённый им из очередной «командировки» непривычный запах. Или прорывалась в разговоре чуждая ему, слишком фривольная фраза. Или становилась чересчур нарочитой его забота, фоном которой была виноватая предупредительность. Каждый раз она чувствовала мимолетный укол интуиции — и каждый раз специально переключала мысли на что-то другое. Но однажды, когда подозрения стали совсем уж нестерпимыми, честно спросила себя: а если действительно изменяет? И поразилась тогдашней своей реакции: смиренному пониманию и тёплой грусти, расцветшим в груди. И наполненной любовью мысли «Если ему от этого хорошо — пусть так и будет». Знала, что душой и сердцем — он только с ней.

Так почему же сегодня, узнав о его измене, она почувствовала другое? Бесконечную, страшную боль. Потому что ревность была не к какой-то неизвестной женщине — ревность была ещё и к ребенку. А это оказалось намного серьёзнее.

«Нет, это не из-за малышки, я не чувствую к ней ничего плохого, — поправила себя Анюта. И стыдливо признала: — Это потому, что мать его дочери — не я».

Но что же теперь — обидой перечеркнуть всё? Разве обида — весомый повод расстаться? Забыть, как муж заботился о ней, не бросал в беде, поддерживал всеми силами… Анюта вздохнула, понимая: так нельзя. Ведь, обижаясь, важно понять и мотив того, кто обидел. Если этот мотив любовь — а Серёжа, по-видимому, очень любит дочку — можно простить даже самое страшное. Но и простить можно только когда есть любовь… или когда тебе что-то нужно от человека. Так и прощают любовницы, зацикленные на деньгах. А она — жена, и в горе, и в радости. И, кроме любимого мужа, ей ничего не нужно.