Смартфон в его кармане выдал барабанную дробь и сказал голосом Шуры Каретного: «Эсэмэсочка, в рот ее чих-пых!» Максим вытащил его, открыл сообщение и непонимающе уставился в текст: «Пижама синяя, ноутбук, виноград, и купи несколько игрушек для мальчика 10 лет». Взглянул на имя отправителя. Точно, Танюха же просила привезти ей в больницу вещи! Только при чем здесь игрушки?… И откуда вдруг взялся пацан, ради которого он должен раскошелиться?

Макс поднял взгляд на Василенко. Тот помешивал ложечкой в чашке кофе, смотрел спокойно, но — с видом сонного кота, следящего за доверчивым домашним хомяком. Отвечать ему сейчас Макс не собирался, над таким предложением дважды подумать надо. Нет, все-таки и от Танюхи иногда бывает польза.

Максим сделал озабоченное лицо и начал подниматься из-за стола:

— У меня жена в больницу попала, — скорбно сказал он, доставая кошелек и швыряя на стол пятитысячную. Да, это в два раза больше, чем стоил его заказ, но пусть Василенко видит, что нужды в деньгах Максим Демидов не испытывает. — Ты извини, потом переговорим.

— А я и не тороплю, — вкрадчиво ответил Василенко. — Понимаю, дело серьезное, тебе все обдумать надо. Так что подожду… до завтра.

Таня увидела ее, едва войдя в двери гинекологии.

Мать вышагивала по широкому, кремово-белому коридору, как генерал по плацу. Спина прямая, будто тело запаяно в латы. Голова вздернута так гордо, будто над ней развевается плюмаж — символ триумфа, знак власти. Огромный белый халат, накинутый на ее плечи, показался Тане плащом Понтия Пилата.

«Дернул же меня черт вернуться в свою палату именно сейчас!» — она чуть не застонала. Но бежать было поздно — родительница ее уже заметила. А ведь Таня до последнего надеялась, что мать не придет.

Она поплелась навстречу, изобретая оправдания. В том, что сейчас начнется обстрел из крупнокалиберного, не было никаких сомнений.

— Где ты ходишь? — зашипела мать, подходя к ней.

— Извини, я не знала, что ты приедешь, — виновато выдавила Таня. — Мам, а откуда…

— Муженек мне твой сказал, что ты здесь, а так бы и не узнала! — перебила та. — Ты скрываешься от меня, что ли?

Мать даже сейчас подозревала ее в чем-то плохом. Даже больничные стены и то, что случилось с дочерью, не сбивали ее с курса. Мать, как линкор, всегда пёрла напрямую и атаковала без предупреждения, считая, что планы противника известны ей лучше его самого. В роли супостатов побывали все, кто, как казалось матери, замышлял что-то против нее. Танин отец, Танин муж, но чаще всего — и дольше всего — сама Таня.

— Мам, не начинай. Зачем мне это? — оправдывалась она, как бы невзначай оттесняя мать к своей палате. Еще не хватало, чтобы свидетелями их семейной распри стали другие пациенты.

— Не знаю, — Елена Степановна скривила губы. — Но из-за чего-то ведь ты не сказала, что лежишь здесь. Почему я узнаю это не от родной дочери, а от этой похмельной свиньи, от которой за версту разит какой-то сивушной мерзостью?

«Замечательно. Значит, Макс вчера горе заливал? Или, может, праздновал?…» Настроение испортилось еще больше, и Таня почувствовала, как на душу лег тяжелый черный валун.

— Мама, пойдем в палату, поговорим там, — взмолилась она.

Отбивая дробь острыми, как клювы, каблуками, стук которых не заглушали даже надетые поверх сапог бахилы, мать вошла в открытую Таней дверь. Со спины она казалась много моложе своих лет — стройность, нетипичная для шестидесяти лет, наводила морок. Ее каре цвета красного дерева было уложено настолько безукоризненно, что казалось париком. Обернувшись к Татьяне, мать недовольно изогнула губы — поторапливайся, мол, ты итак заставила меня ждать. Сланцево-серые, с оливковым отливом, глаза, подведенные по моде 80-х, блестели в сердитом прищуре. Брови отличались такой стремительностью в изгибе, и были столь продуманно-тонкими, будто их писал китайский каллиграфист. Чуть вздернутый кончик носа едва заметно раздваивался. Подростком Татьяна прочла, что это признак эгоизма и жестокосердия — и удовлетворение от прочитанного чувствовала очень долго.

Лицо матери всегда было надменным. «Смотрите, какая цаца выплыла — ни дать, ни взять жена какой-нибудь шишки из администрации», — посмеивались за ее спиной соседки, открыто недолюбливавшие Елену Степановну, но с удовольствием приглядывавшие за маленькой Таней, когда она гуляла во дворе. Они-то знали, что большую часть жизни мать проработала швеёй. Сначала в центральном городском ателье, а когда его закрыли, принимала заказы на дому. Шила она прекрасно, а потому клиенты шли и шли — впрочем, некоторым мать отказывала, даже не объясняя причин. Как правило, это были женщины из «простых».

Будучи подростком, Таня думала, что родительница научилась высокомерию у своих клиенток: важных дам из собеса, спесивых теток-снабженок, чванливых сотрудниц жилфонда — увешанных золотом, наманикюренных, с модным перманентом… Но, повзрослев, поняла — всё это было врожденным. И заносчивость, которая вставала между матерью и другими людьми невидимым бруствером, нужным ей для удержания дистанции. И некая барственность в речах и жестах — такая, будто все вокруг были ей должны, но долги не отдавали… И претенциозность в выборе туалетов, даже если речь шла об обычном походе в магазин за молоком-хлебом. Может быть, мать потому и шить научилась, что хотела всегда быть одетой по последней моде, будто ей было доступно больше, чем другим? Странно, что модной была только ее одежда — макияж и прическа не менялись никогда, сколько Таня себя помнила.

И не менее странно, что при таком характере она выбрала в мужья деревенского парня, молчаливого и бесхребетного. Может быть, из-за того, что в посёлке Ляпуново, куда мать попала по институтскому распределению, не за кого больше было выходить? Годы-то молодые, и женились в то время рано, вот мать его и ухватила. Правда, отец уже тогда был с образованием: получил специальность "инженер сельского хозяйства". Но если в родном посёлке, вокруг которого располагалось несколько совхозов, он был нарасхват, то в подмолсковном городке, в которм они сейчас жили, и где родилась когда-то Елена Степановна, ему удалось устроиться лишь на местные очистные сооружения. И Татьяна иногда думала, что эта работа для него хуже каторги.

А ещё одно достоинство отца заключалась в том, что он был красив — может, потому мать за него и вышла. У отца те же русые, чуть вьющиеся волосы, что и у Тани. Темно-серые, с шалой искрой, глаза. Прямой нос с тонкими, чувствительными ноздрями. И полные, четко вылепленные губы. Кряжистостью Таня тоже пошла в него, а вот ростом — в мать, и получилась маленькой и толстенькой; ох, сколько же раз она ругала за это свою генетику! Но отцу шло быть плотным, крепким, сильным даже с виду. Сейчас он подбирался к шестидесяти, но по-прежнему притягивал женские взгляды. А мать будто молодела рядом с его высокой фигурой. Становилась миниатюрнее, стройнее и женственнее, когда шла, едва доставая до мужниного плеча, опираясь на его крепкую руку. Со стороны могло показаться, что глава семьи — это он. Что эти милые люди идут по жизни, как семья в рекламе — наслаждаясь обоюдным счастьем. Но отец, если был под хмельком, шутил, что на прогулку его вывел тюремщик. Что вляпался он в пожизненное, да, но и в тюрьме люди живут.

— Мам, ты чай будешь? — спросила Татьяна, пряча рисунки Павлика в прикроватную тумбочку. — Если да, я схожу к дежурному за кипятком. Просто у меня тут нет ничего…

— Не суетись!… — мать подняла ладонь, останавливая Таню. Огляделась по-хозяйски и величественно опустилась на стул.

— Ты просто так пришла? А то мне еще нужно лечащему врачу на глаза попасться…

— Конечно, нужно. Не все же бродить по своим делам. Здоровье, Таня, превыше всего. А ты этого совершенно не понимаешь!

Таня искоса глянула на нее, пытаясь оценить, злится она, или просто выплескивает раздражение.

— Я в педиатрию спускалась, — попыталась объяснить она, усаживаясь на свою кровать. — Нам вчера мальчика привезли, хотела узнать, что с ним…