Не смея перечить, Татьяна отдала поклажу, и Алла Петровна, сопровождаемая белым пушистиком, скрылась в коридоре. Странная получилась встреча: совместное спасение кота будто разрушило стену между абсолютно незнакомыми людьми — теперь и экономка говорила с Татьяной по-свойски, и Таня перестала смущаться, смотрела без опаски, будто сто лет ее знала.

Повесив куртку, она опустила глаза, ища тапочки. В углу прихожей сидела изящная черно-белая кошка. Таня тут же потянулась к ней рукой, зарылась пальцами в короткую шелковистую шерстку. И вздрогнула: из-за двери вышли псы. Один здоровый, широкогрудый, серой масти — флегматичный, как танк. Второй — веселый узкокостный рыжик с длинной любопытной мордой. Хвосты синхронно завиляли.

— У вас две кошки и две собаки? — обрадовано спросила Таня у вернувшейся Аллы Петровны.

— Три кошки у нас! Микрик, иди сюда, лентяй! — крикнула она, и в прихожую вышел большой, как бобер, коричневый кот — одноглазый, но такой добродушный, что Тане тут же захотелось взять его на руки.

— И собак, может, тоже три будет, а может — четыре, Юра ведь всех домой тащит! — продолжила экономка. И непонятно, чего было больше в этих словах: неодобрения, или гордости.

Таня прошла за ней в гостиную, села в кресло. Не стала отказываться от предложенного чая, и пока Алла Петровна звенела посудой на кухне, робко огляделась.

Бежевые стены, по ним — россыпь забранных в строгие деревянные рамки фотографий, в основном, черно-белых. Мраморный камин, над ним — пейзаж Айвазовского. Массивные кожаные диван и кресла — кофейного цвета, с резной деревянной отделкой на подлокотниках и благородными потертостями на швах. Низенький столик возле, деревянный, но с литыми львиными лапами. Дубовые шкафы с книгами — старинные, крепкие, кряжистые. На круглой подставке в углу — высокая чугунная скульптура: конь, вставший на дыбы. И цветы, много цветов: аспарагусы, папоротники, вьюн-берёзка, а на широком окне горшки с цветущими фиалками.

— Ну, рассказывай! — подбодрила ее экономка, ставя на стол поднос с двумя чайными парами и тарелкой, полной домашнего печенья. И зачастила вперед Тани:

— Как же я рада, что Юра остепениться решил! Всё бобылем его ругала, боялась, не женится никогда, а сегодня звонит: Петровна, мол, невеста моя едет, прими!

— Невеста? Он так и сказал? — робко улыбнулась Татьяна. Сердце сладко заныло, застучало весело.

— Так вы не уговорились еще? А я-то, дурища болтливая… — Петровна прижала ладонь к губам, растерянно округлив глаза. И махнула рукой: — да и ладно, быстрее дело пойдет! Ты-то как к нему, серьезно?

Пытливый взгляд пожилой женщины, казалось, прожигал насквозь, и жаркая краска стыдливости залила Танины щеки.

— Серьёзно. Очень серьезно, Алла Петровна! — искренне ответила она.

— Вот и хорошо, — удовлетворено кивнула экономка. Задумалась на минуту и подняла на Таню взгляд, в котором читалась решимость. — Я женщина простая, и тебе, Танюша, по-простому скажу. Юра парень видный, при положении, и зарабатывает хорошо. Вот и вьются вокруг него всякие… размалеванные, да напомаженные. Одна такая ему в молодости ой как жизнь подрубила! Так что он с тех пор ни-ни. Нет, мужик молодой, может, и было что, но в дом ни одну не приводил! И невестой не звал никого, можешь мне поверить — уж я-то бы первая узнала. А последнее время все снулый ходил, я уж думала, сердечная печаль в нем завелась какая. Но как про тебя услышала — отлегло, правда, страх был, что такой же фифой окажешься, как та… А ты вон какая! Сразу видно — домашняя, не задавака, хоть и не простая, взгляд-то умненький, и культура в тебе чувствуется, интеллигентность. Ты уж меня прости, что я так, по косточкам разбираю. Работаешь-то кем?

— Врачом, — вздохнула Татьяна. — Педиатром.

«Только не работаю уже», — с огорчением подумала она, и тень, набежавшая на ее лицо, не укрылась от внимательного взгляда пожилой женщины.

— А чего вздыхаешь? Профессия-то благородная, — удивилась Петровна. И сдвинула брови: — Или случилось что? Рассказывай, мне можно.

И Татьяна, сама удивляясь своей откровенности, до дна излила душу: рассказала о своих неудавшихся беременностях, о Павлике с Мариной, о предательстве мужа, о полиции и Юрином заступничестве… Только о Пандоре говорить не стала — на это уже не хватило сил, да и лишним это было, и без того тоска. Алла Петровна только охала и качала головой, а потом сказала, взяв Таню за руку:

— Ну, девка, ох и тяжко тебе пришлось! Врагу такого не пожелаешь! А я смотрю — бледная ты, уставшая. Давай-ка мы тебе сейчас ванну горячую сообразим, масла капнем хорошего, пены наведём — понежишься, оттаешь. Я халат махровый дам, его наденешь. И ложись потом, поспи. Сон-то он, знаешь, и лечит, и душу успокаивает! А Юра вернется — так я ему скажу, что отдыхаешь, он поймет. Ох, горе, горе…

От ее заботы, от ласковых слов и участливого взгляда, от тёплого уюта этого дома, хозяйка которого встретила ее так добросердечно, Татьяна вдруг почувствовала, что готова расплакаться. Враз ощутила всю тяжесть, всю горечь испытаний, через которые прошла, проползла, продралась — и силы вдруг кончились. Даже подняться с кресла стало проблемой.

— Ну всё, всё, — приговаривала Петровна, беря ее под локоть и помогая встать. — Пойдем, милая. Пойдем, дочка…

И Таня пошла, украдкой утерев глаза.

Горячая вода сделала свое дело — успокоила, смыла печаль. Выбравшись из ванны, Татьяна влезла в темно-синий халат, слабо пахнущий земляникой, замотала голову полотенцем и прошла в комнату, к которой примыкала ванная. Кровать уже была расправлена, подушки взбиты, край пухлого стеганого одеяла, вздымавшего над постелью белые волны, гостеприимно отогнут. Вытирая волосы, Таня выглянула в коридор — хотела в сотый раз поблагодарить Аллу Петровну. Но та, по-видимому, спустилась на первый этаж. Татьяна забралась в постель, не снимая халата — и рухнула в сон.

Залесский вернулся по темноте, быстро взбежал на крыльцо — только выросла и сжалась тень под желтым фонарем. Открыв дверь, крикнул:

— Петровна, я дома!

И удивился, что обычно встречающая его стая четвероногих на сей раз проигнорировала появление хозяина.

— Таня приехала? — спросил он, когда экономка вышла из гостиной.

— Дома Танюша, — ответила та, качнув головой. — Спит наверху, умаялась.

И по этому короткому слову — «дома» — Залесский понял: приняла. Улыбнулся: знал, что именно так и будет. Петровна умная женщина, в людях разбираться умеет.

— А звери где? — спросил он.

— Ой, да цирк с твоими зверями! Пойдем, покажу, — хитро прищурилась экономка.

Он поднялся за ней на второй этаж и через ее плечо заглянул в приоткрытую дверь гостевой комнаты. На кровати спала Таня — непривычно юное, порозовевшее лицо, соболиный изгиб бровей, русые волосы волной огибают маленькое ухо, правая рука под щекой, как у маленькой. А вокруг — разморенный сном зверинец: кошки на кровати, собаки на полу. Возле Таниной подушки — белый кот Тимоша, бубликом, носом в хвост. Микрик пушистым шариком — под Таниным боком. Муся свернулась над ее головой, будто та болит, а кошка — лечит. А на ковре у кровати — задравший лапы рыжий Бим, блаженно раскинувший уши, и серый Грей, уложивший морду на передние лапы и похрапывающий, как мужик.

Залесский хмыкнул — первый раз видел такое, чтобы все его питомцы собрались вокруг гостя, и ноль внимания на хозяев. Тронул Петровну за плечо и попятился, красноречиво приложив палец к губам.

— Пусть еще поспят, — прошептал он, и экономка кивнула, прокралась вслед за ним к лестнице.

Спустившись на кухню, Юрий сел за стол и засунул в рот печенье:

— А молоко есть?

— Сейчас налью, — Петровна достала из холодильника запотевшую трехлитровую банку, наполнила огромный бокал. — Галина Васильевна привезла, сказала, корова отелилась, так что будем с надоем.

— О-ох, хорошо! — отпив и кружки, Юрий вытер ладонью молочные усы. — Ну как вы тут, Петровна?