Сердце ухнуло, забилось напряженными рывками, стуча в окаменевшую грудь. Холодная, мерзкая тошнота растеклась по телу. «Теперь Анюта узнает. Это конец. Из партии тоже попрут… Но главное — Анюта уйдет. Уйдет», — тупо повторял про себя Волегов. Напряжение росло, становясь невыносимым, короткими толчками выдавливало из него жизнь — а потом в нем будто лопнула натянутая до предела струна, и всё обрушилось, погребая под обломками его мечты и цели. Странная опустошенность появилась внутри. Вдруг всплыл вопрос — что он вообще делает в кабинете Слотвицкого? Партия, выборы, власть — каким боком это к нему, Сергею Волегову? Как его вообще сюда занесло?

Звуки стал приглушенными — телефонная трель в приемной, шум машин за окном… Он скользнул глазами по стенам и потолку, будто видел их впервые: дорогие шелковые обои, изящная лепнина по периметру… Зацепился взглядом за стильную люстру-таблетку, висевшую на потолке. В ней, включенной по случаю раннего, и по-зимнему темного, времени, он увидел мушиное кладбище. И горько усмехнулся.

Эта политика и из него сделала мертвую муху.

Машинально и медленно, как лунатик, Волегов тщательно сложил газету, спрятал во внутренний карман пиджака. И поднял на Слотвицкого холодный, равнодушный взгляд.

— И правильно, что не волнуетесь, Сергей Ольгердович! — неожиданно возликовал тот. — Выборы — это схватка. Они выиграли сражение — мы же используем эту газетенку, чтобы выиграть войну! Кстати, указание о чистке я уже дал, так что не беспокойтесь…

Волегов потрясенно выдохнул. Слотвицкий что, решил ему помочь? Вместо того, чтобы дать пинка, а потом еще и жизнь испортить? Ведь «чисткой» в штабе называли изъятие вражеских газет и листовок из ящиков многоквартирных домов, и поручали ее проверенным людям. Стоила такая работа довольно недешево, но ящики вычищались на совесть. В итоге к избирателям попадало процента три от всего тиража. «Вряд ли Анюта или кто-то из ее знакомых увидит газету», — осознал Сергей и шире раскрыл глаза, едва веря в удачу. Накатившее облегчение прокатилось по телу светлой волной. Каждая клеточка тела будто воскресла.

— Кстати, про то, что ребенку предстоит операция на сердце — правда? — прищурившись, уточнил Слотвицкий. Сергей закивал, поспешил ответить:

— Да, завтра будут оперировать. Врачи уверяют, что опасности нет.

— Вот и славно! — расчувствовался Горе Горевич. — Славно же, мой дорогой Сергей Ольгердович! Ведь эта такая несправедливость, когда детишки болеют! Надо лечить, надо!

Волегов всей шкурой ощутил опасность. При всем желании не мог поверить, что эта холодная жаба Слотвицкий искренне переживает за здоровье чужого ребенка. Здесь явно крылось что-то еще.

А Горе Горевич удовлетворенно сложил руки на животе, покрутил большими пальцами. И радостно объявил:

— Рабочая версия будет такая: кандидат в депутаты Волегов узнал, что матери-одиночке нужны деньги на операцию для маленькой дочки. И поддержал семью избирателей в трудную минуту… Кстати, ваша… ммм… дама, случайно, не в нашем округе прописана? Нет? Очень жаль, очень… Ну, придумаем, что с этим сделать… так вот! Кандидат поддержал семью избирателей, не афишируя своих добрых дел. Не крича о них на каждом углу, как поступает популист Кичатов! Соответственно, нужно интервью с матерью ребенка. Врачебное заключение опубликуем, прессы нагоним… сделаем из этого событие! Договоритесь там… ну, вы поняли, с вашей этой… Она же не будет против невинной мистификации? Нет? Ну, вот и замечательно! А всё остальное мы на себя возьмем. Вы у нас еще прославитесь, Сергей Ольгердович! Вы у нас станете вторым Робин Гудом!

«И так же, как Робин Гуд, умру от кровопотери, — скептически подумал Волегов. — Ведь за эту помощь Слотвицкий выпьет из меня все соки». Впрочем, сейчас это мало волновало его — ради Анюты можно пойти и не на такое.

— Да, и еще… — будто вспомнил Горе Горевич. — У нас ведь через год следующие выборы, дражайший Сергей Ольгердович! И мы хотели выдвинуть в кандидаты вас. Поэтому найдите возможность отправить эту женщину и ее ребенка куда-нибудь подальше. На курорт какой-нибудь… Вот помните, в советские времена, были путевки в санатории? Так ведь и назывались: «Мать и дитя».

Волегов напряженно сглотнул. Всё происходит так, как он планировал, когда соглашался вступить в эту партию. Его действительно ждет кресло депутата. А это вершина, за которую стоит бороться. Став политиком, он приобретет новый вес, перейдет в высшую касту. Он всем покажет, на что способен!

…«Бестолковый, глаза б мои тебя не видели! — голос матери звучал устало и нервно. — Двойка по географии! Это ж каким дебилом надо быть! Только позоришь меня, ирод! Уйди!»…

Он горько усмехнулся. У матери будет шанс пожалеть. Отказалась от него, изувечила детство… Пусть раскается в этом. Пусть признает, что он не такой!

Он уже собрался сказать Слотвицкому, что согласен, потому что был готов и в очередной раз соврать избирателям, и отправить Наталью подальше от Москвы — на это он пошел бы даже с радостью. Ведь если она уедет, решится куча проблем. «Кстати, откуда журналюги узнали о ребенке — уж не от нее ли? Или просто выследили?…» — гадал Сергей. Впрочем, с ней он еще поговорит… Но вот Вика… Мысль расстаться с дочерью на целый год казалась ему дикой, неправильной. Его коробило от понимания, что девочка будет расти без него, что он не сможет брать ее на руки, ощущать ее запах, видеть, как она превращается из маленькой несмышленой гусенички в интересного, забавного человечка. Целый год!

«Ты сможешь приезжать, — шепнул ему кто-то. — Никто не будет знать об этом. И принцесса не останется без папы. Да и, в конце концов, что такое год? Тьфу! Махом пролетит! Зато ты достигнешь своей цели. А ребенок… он же маленький, и даже не поймет, что папа стал появляться реже».

— Я согласен, Игорь Игоревич, — сказал Волегов. — И я уверен, что смогу сделать всё по плану.

«Вот и молодец! Мужской поступок!» — снова донесся вкрадчивый, льстивый голос. И Волегову стало легче.

Он еще не осознавал, что этот голос шепчет из-за левого плеча*.

____________________

* согласно Евангелию от Матфея (глава 25, стихи 31-46) левая сторона в христианстве считается обителью погибших — адом, а правая прибежищем спасенных — раем.

— Это не я!

Наталья сжалась, едва не плача. Ее, бесстрастное обычно, лицо исказилось от страха. Прижавшись спиной к стене палаты, она смотрела на Волегова снизу вверх.

— Мне это зачем? — ее горячий шепот был искренне-негодующим. — Депутат чертов! Мать своего ребенка прибить готов, лишь бы о нас с дочерью никто не узнал!

— Да тихо ты! Вику разбудишь, — убедившись, что бывшая любовница не связывалась с его конкурентами, Сергей отступил на шаг и опустил руку с зажатой в ней газетой. А ведь до этого действительно стоял с ней, будто таракана прибить хотел. Он почувствовал стыд за своею агрессию — ведь набросился на эту женщину, схватил за шиворот, припер к стенке… Напугал ее, как уголовник какой-то. «Но разобраться стоило, — холодно напомнил он себе. — Я должен знать, кому можно верить, а кому нет».

Он глянул на часы: минут пятнадцать у него еще было. Чёртовы газетчики! Из-за этой статьи Волегову пришлось сразу из штаба рвануть в больницу, хотя в Минтрансе у него намечался довольно сложный, плотно загруженный день. Секретарша Нина Васильевна звонила уже трижды, торопила, волновалась. И Волегов клятвенно обещал ей, что не опоздает на встречу с австрийскими партнерами.

— Извини, я погорячился, — сказал он Наталье, и та неохотно кивнула, глядя в сторону. — Сядь, поговорить надо.

Он бросил газету на больничную кровать. Стараясь ступать как можно тише, подошел к дочкиной люльке, склонился, разглядывая спящую малышку. «Всего год, принцесса, — шепнул он. — Я тебе обещаю».

Куницына проскользнула между стеной и кроватью, села, облокотившись на подушку. Бросила в спину Волегову тяжелый, полный обиды, взгляд. Потянулась за газетой, попыталась разгладить смятые листки — хоть посмотреть, из-за чего Серёга так распсиховался…