Он подождал, пока не стемнело. Было, вероятно, без четверти семь, когда он решил постучаться. Голос, который он не сразу узнал, громко ответил:

— Войдите!

Ему не пришлось искать ощупью щеколду — она была на прежнем месте: он нажал на нее большим пальцем, отворил дверь и переступил порог.

Жена не удивилась. С тех пор как четыре года назад он ушел из дому, она при каждом стуке в дверь невольно думала: «Уж не он ли?»

Суповая миска стояла у нее на коленях, и, прижав ковригу хлеба к груди, женщина отрезала от нее ломтики для супа привычным движением, которое он так хорошо знал.

Она не сказала ни слова, поставила миску и положила хлеб на соседний стул, затем, опустив голову, схватила фартук и уткнулась в него лицом. Не надо было видеть ее глаз, чтобы понять — она плачет.

Он сел, прислонился к спинке стула и, не зная, что сказать, стал смотреть в другую сторону. Вид у него был смущенный.

Дети, все трое, сидели у лампы, склонившись над столом. Двое маленьких, Люсьен и Маргарита, играли в лото. Они увидели, что вошел какой-то мужчина, похожий на других мужчин, которые приходят и говорят о вещах, совсем не интересных для детей. Они продолжали играть. Но Антуанетта, старшая — ей, верно, пошел тринадцатый год, — которая готовила письменный урок, положив перед собой раскрытую тетрадь, почти сразу узнала его, хотя он и отпустил бороду.

— Ой, папа! — вскрикнула она.

Девочка очень выросла, но была все такой же бедовой; прежде он любил подтрунивать над ней, но и она за словом в карман не лезла. Ей уже не сиделось на месте. Она вскочила со стула и, подойдя к отцу, положила ему руку на плечо, так как он сидел к ней спиной. Он не стал больше сдерживать себя и взглянул на дочь. Робкой она не была. Она посмотрела на него с чувством превосходства и сказала:

— Давно ты не называл меня «плодом любви»!

Она до сих пор не могла терпеть этих слов. Когда они жили вместе, отец целыми днями торчал на постоялом дворе. Он был кузнецом. И как только надо было подковать лошадь, жена волей-неволей посылала за ним Антуанетту. Девочка пробиралась среди посетителей, а он, заметив ее, говорил собутыльникам: «Это моя дочь, господа, моя старшая дочь, плод моей любви!» И всякий раз она была в обиде на отца.

Он провел рукой по ее волосам, но поцеловать еще не осмелился.

В ту самую минуту дверь отворилась. Батист Ронде — он был плотником — вошел не постучавшись и с таким уверенным видом, что Ларменжа все понял без слов. Он встал с места, как это делают при появлении хозяина дома, и сказал:

— Вот видишь, это я.

Батист ответил:

— Ну что ж, садись, — и прибавил: — Я не сомневался, как, впрочем, и твоя жена, что ты вернешься.

Затем — ведь они были мужчинами, а мужчины знают жизнь — ни тот, ни другой не стали отмалчиваться. Ларменжа заметил:

— Ну и промашку я дал!

Со своей стороны, Батист Ронде все выложил начистоту:

— Ничего не поделаешь, старина, я жену потерял.

— Что? Адель умерла? Какое несчастье!

— Да, и можешь мне поверить — быстро ее скрутило. Воспаление легких… в три дня не стало. Я отвык жить бобылем. Твоя жена — хорошая женщина.

Ларменжа ответил:

— У меня, поверишь ли, накопилась тогда куча долгов, а заработка не было. Я подумал: кому нужен такой пьянчуга, как я? И уехал вроде бы для того, чтобы подыскать работу. Понятно, я мог бы написать…

— Да, а она только через три месяца поняла, что ты ее бросил. Впрочем, кто из нас не ошибался?

Они помолчали. Оба хорошо знали друг друга. Вместе были призваны, вместе служили в Клермон-Ферране, в 36-м артиллерийском. Вспомнив об этом, Ларменжа сказал:

— Могли ли мы думать тогда, что у нас тобой так получится?

Вот каким оказалось возвращение Ларменжа. И вот какие слова он произнес.

Слезы не могут литься бесконечно. Женщина отняла фартук от лица, затем взяла суповую миску, ковригу хлеба и вышла в соседнюю комнату, служившую кухней, — дверь туда была отворена. Не понимая всего того, что говорили взрослые, Антуанетта вскоре последовала за матерью.

Когда мужчины остались с глазу на глаз, Ларменжа сказал:

— Да, лучше бы мне не возвращаться.

Батист Ронде возразил:

— Как же так? Ведь надо было тебе узнать, что сталось с твоей женой и ребятишками.

Они были очень внимательны к нему. Видя, что он ерзает на стуле, чувствует себя неловко и словно бы собрался уходить, как человек, которому здесь нечего больше делать, Батист сказал:

— Оставайся, поужинаем вместе, да и суп готов.

Он согласился: другого выхода не было. На постоялый двор он не мог пойти, поскольку все в округе его знали. Александрина, жена, уже успевшая немного оправиться, поддержала Батиста. Она выглянула из соседней комнаты лишь для того, чтобы извиниться — к ужину у них ничего нет, кроме супа и сыра, а этого маловато, — возражать же против приглашения ей и в голову не пришло. Батист был славный малый. Он заявил, что, коли так, надо сходить за закуской и за бутылкой вина. Раз уж на то пошло, Ларменжа не пожелал остаться в долгу и вытащил из кармана монету в один франк: он тоже хочет поставить бутылку вина, а на сдачу можно купить сластей для детворы. Затем он добавил из вежливости:

— Ну вот я и заставил вас потратиться.

Узнав, что за ужином будет гость, малыши мигом убрали лото. Они были довольны и сами взялись накрыть на стол. Александрина вынула скатерть и расстелила ее. Ларменжа было запротестовал, но она сказала:

— Чего там, есть у меня скатерти, для кого ж и беречь их, как не для гостей.

Немного погодя Александрина принесла из лавки ветчины, студня, печенья, две бутылки вина, и пиршество началось. Ларменжа очень проголодался. Он сказал об этом напрямик, что и послужило толчком для разговора.

Хозяева стали расспрашивать, как он устроился, где живет, где столуется. А. ведь правда, он даже не сказал им, что приехал из Парижа. Живет он в гостинице, обедает в ресторане. Самое трудное — это починка одежды, потому что никто не хочет за нее браться. Работает он в метрополитене, так это там называется. И он объяснил, что такое метрополитен. Батист сказал:

— Ишь ты, чем только не занимаются в Париже.

Они прекрасно поужинали. Теперь уже не Ланжевен-отец торгует колбасами, а его сын, но у него товар тоже очень хороший. Обе бутылки распили незаметно. Если бы Александрина не сказала, что не хочет больше пить, им не хватило бы вина к сыру. Позабыли лишь об одном: купить сигар. Тут Ларменжа снова вытащил кошелек, извлек оттуда десять су и сказал Антуанетте:

— Вот тебе, дочка, принеси-ка нам две сигары.

Девочка была очень мила. Она не только согласилась сходить в лавку, но и стала просить отца пойти вместе с ней; она готова была ходить с ним по всему городу. Матери пришлось одернуть ее:

— Да оставь ты отца в покое и, главное, не говори в лавке, что сигары для него. Людям ни к чему знать, что он здесь.

Печальная минута настала позже, когда пришло время укладывать детей. С двумя младшими это было нетрудно — глаза у них слипались еще за столом. Ларменжа дал каждому по два су. Но они так и не захотели сказать: «Спасибо, папа». Они сказали:

— Спасибо, мсье.

Когда очередь дошла до Антуанетты, она крепко прижалась к отцу. До сих пор она молчала, словно для того чтобы сберечь силы, а тут крикнула что есть мочи:

— Не хочу, чтобы он уходил! Не хочу! Не хочу!

Она повисла у отца на шее. Мать пыталась образумить ее:

— Отстань от него, ему же больно.

Пришлось силой разжать ей руки, оторвать, оттащить ее от Ларменжа, пообещав, что он не уйдет. Отец плакал, мать и Батист тоже плакали. Когда Антуанетту увели, Батист сказал:

— Что за девочка! Лучше ее не найти в целом свете! Я всегда жалел, что она не моя дочь.

Когда детей уложили, взрослые начали зевать, и не мудрено: было уже поздно. Сигары успели докурить, вино кончилось, и делать было нечего. Ларменжа понял, как надо поступить. Он сказал:

— Ну, мне все-таки пора.