— Не робей, у меня молот! — крикнул ему Гутилье.

Отличный молот с рукоятью из куска железной трубы — гордость мясника.

Бык кинулся на Гутилье, тот прыгнул в сторону, занося молот, но задел рукоятью рог, и молот обрушился мимо. Почувствовав толчок, Бомбаль мгновенно повернулся и бросился так стремительно, что рога его вонзились в живот мясника, когда молот еще поднимался. Гутилье успел только хрипло хакнуть. Зверь потряс вздетого на рога человека и швырнул его наземь. Стук сабо смолк, слышно было лишь тихое посапывание быка, нюхающего обмякшее тело и роющего землю передними копытами. В наступившей тишине до слуха Фенансье донесся голос сына:

— Папа, я ушибся, не могу встать!..

Ворот не отворить, и ограды не перескочишь; на правую ногу почти нельзя ступить. Колесник отодвинулся от ворот: не ровен час, высадит их бык, и тогда… Прислонившись спиной к стене, он крикнул:

— Сынок, не двигайся и не кричи, прошу тебя!

— Папа, я боюсь, иди ко мне!

— Сейчас, малыш!

Сильно припадая на размозженную ногу, Фенансье заковылял к двуколке — единственному предмету во дворе, за которым можно было укрыться. А Бомбаль уже искал его, уже мчался сюда. Колесник спустил между оглобель искалеченную ногу, быстро перенес туда здоровую, задрал оглобли и упер их в стену.

От страшного удара повозка подлетела так, что ступица пришлась без малого вровень с бычьей грудью.

Удивленный тем, что не может подкинуть на рогах эту тяжесть, Бомбаль шумно выдохнул, опустил голову и попятился. Фенансье выпрямился, все тело его дрожало от боли и затраченных усилий.

«На тележку кидается! Видать, впрямь бешеный. А я-то думал, что эти твари больше одного зараз не убивают. Боже, опять он сюда!.. Мне страшно!»

Теперь Бомбаль таранил повозку сбоку, удар пришелся между колесом и оглоблей. Оглобля переломилась, двуколка повернулась, накренилась в ту сторону, где торчала целая оглобля. Фенансье упал, повис на ней. От нового толчка двуколка отъехала метра на три, таща за собой Фенансье, чьи ноги волочились по земле под ступицей. Скорчившись под дощатым настилом повозки, колесник кое-как перепрыгивал на здоровой ноге, чтобы не угодить под бычьи копыта.

Животное снова ринулось на двуколку, ударило раз, и другой, и третий.

— Ну, бей!.. Еще!.. Еще!.. — выкрикивал Фенансье с каким-то ожесточенным удовлетворением. Он уже не чаял остаться живым, но страх пропал. «Если бы на меня смотрели из окон женщины, — мелькнуло у него в голове, — вот было бы крику!» Он остался один, но головы не потерял и даже мог, при желании, воспринимать происходящее как нечто забавное. При каждом следующем ударе Фенансье повисал на оглобле и волочился задом по земле, больно ударяясь копчиком. И тут он вспомнил, что у него есть нож.

«Дай мне только умом пораскинуть — и уж ты у меня попляшешь, рогатая дуроломина…»

Двуколка закатилась в самый угол и застряла там. Бычина, словно играя, подбрасывал ее, поддевая рогами задок. Вот он, шумно раздувая ноздри, повернулся вокруг себя с развязной небрежностью и снова стал головой к двуколке, как бы высматривая уязвимое место. Видя все эти хитрости и уловки Бомбаля, Фенансье перестал бояться его, как боятся молнии или обвала. Он возненавидел быка, как если бы тот был человеком. И чувствовал теперь, что с противником, пожалуй, можно потягаться.

Он достал нож, зубами раскрыл его. Бомбаль как раз бросился на двуколку, и в то мгновение, когда бык поддел ее рогами, острие ножа ткнулось ему в челюсть. Зверь получил небольшую царапину и тотчас нанес такой удар, что две доски из настила разлетелись в щепы. «Я делал эту тележку, и ты, стало быть, мою работу губишь. Кабы знал заранее, уж я бы так оковал ее…»

Упрямый колесник снова ткнул ножом и попал Бомбалю в левый глаз. Бык приостановился, как бы устав или растерявшись, но тут же, словно волна прибоя на берег, ринулся вновь. Взъярившийся зверь так долго и ожесточенно старался сокрушить повозку и вышибить из нее все доски, что отвага человека снова поколебалась. «Дурак же я, только раздразнил его. Вот раздолбает тележку, и тогда мне конец. Эх, кабы не нога!..»

Он затаился в своем углу, стараясь не привлекать внимания быка. Уже смеркалось. Может быть, дождаться ночи? Нет, ничего не выйдет, в темноте скотина видит лучше людей.

Повинуясь странной прихоти, животное подбежало к телу Гутилье, стало обнюхивать труп и рыть землю. За воротами, сдерживая рыдания, плакал от боли и страха Морис.

Колесник сжал зубы, пощупал кончик ножа. Сломан. Верно, еще когда в челюсть угодил, а может, во второй раз, когда руку отшибло и нож ткнулся в колесо… Фенансье спрятал лезвие в прорезь на черенке и вытащил шило. Привычное движение рук и этот предмет, такой знакомый колеснику, успокоили его, и он снова стал думать, как бы ему перехитрить быка. «Уж я знаю, куда тебя пырнуть. Вот погоди, устанешь…»

Зверь опять устремился к нему. Опасаясь, что он нападет сбоку, вдоль стены, Фенансье снова скорчился под передком двуколки.

Бомбаль едва не разбил вдребезги то, что еще оставалось от повозки. Последняя оглобля, удерживавшая ее кузов на расстоянии от стены, сломалась посредине. Человека совсем придавило к земле. «Хоть бы ты увязил рога в колесе или застряли они, что ли, в ступице!.. Ох, нет, видно, сам бес тебе помогает!..»

Однако Бомбаль заметно утомился, усталая шея его ниже пригибалась к земле. Вероятно, он несколько ошалел от ножевых уколов, может быть, также из-за сильных сотрясений и ушибов. Он стал неповоротлив и однообразен в своих наскоках.

Ухватившись за колесо и хромая на больную ногу, Фенансье вылез из-под двуколки, когда бык повернулся к нему выколотым глазом, и выпрямился во весь рост. Чтобы достать быка, прячась за колесом, надо было взять нож в левую руку. Фенансье вытер ладонь о грудь. Изуродованный остов двуколки вновь и вновь вздымался и падал, словно его швырял морской прибой. Колесник подул на горячую влажную ладонь, осушая ее, сказал руке: «Ну, твой черед!» — и вложил в нее нож. По его лицу скользнула улыбка. Бить только наверняка. Когда бычья голова поднимется. Повернуть запястье, чтобы не зацепило рогом. Только так. Он ждал, занеся руку. Не сейчас… И не сейчас… Бей!

Руку отшвырнуло в сторону. Ему показалось, что он ударил просто кулаком. Ножа в руке как не бывало, и толчок отозвался в самом плече. Открыть глаза?

Послышался шум, словно медленно оседало что-то тяжелое и мягкое, и тогда он широко открыл глаза, устремляя взгляд в вечерний сумрак. Так и есть, туша быка валится наземь… Конец тебе, Бомбаль. И Фенансье крикнул:

— Вот так-то, Гутилье!

При мысли о покойнике ему стало стыдно: да, он отомстил за его смерть, но прежде всего подумал о том, что одержал наконец верх над мясником после десяти лет соперничества и дружбы.

Мальчик услышал восклицание отца и позвал:

— Иди ко мне, папа, мне больно!

— Иду, сынок, иду!

Но нога так болела, что идти он не мог. Тогда Фенансье опустился на корточки и запрыгал, опираясь на руки и здоровую ногу. Он отпер ворота, закрыл их снаружи и сел на землю рядом с сынишкой, едва различимым в густых сумерках. Прижал к своей щеке холодное, мокрое от слез личико.

— Намаялись же мы с этим быком, — сказал он, словно оправдываясь.

— А куда девался твой друг в синем фартуке?

— Вот я и говорю, досталось ему от быка, и он ушел домой…

— Значит, ты убил быка?

— Понятно, убил.

Колесник снял башмачок с ноги сына: лодыжка чуть-чуть опухла, ничего страшного. Он туго обвязал ее носовым платком Мориса. Теперь потуже обмотать собственную ногу, отвести мальчугана домой, а потом уж за матерью. Ох, и задаст она мне! Слава богу, можно будет сразу же удрать к Маргерит Гутилье… А ну-ка, попробуем встать… Терпимо. Даже можно взять на руки мальчонку.

Он поднял Мориса дрожащими от усталости руками, прислонил его к груди и пошел к своему дому, испытывая радость от того, что поврежденная нога причиняет боль при каждом шаге.

Мальчик чувствовал, как горд собой и возбужден победой отец, и сказал, чтобы сделать ему приятное: