Если бы я родился сыном не своего отца Бреко, а «оборотистого» дяди Эжена, то, по всей видимости, давным-давно был бы не тем, что я есть.

Может, я был бы нотариусом, или отошедшим от дел торговцем недвижимым имуществом, как мой дядя Эжен, или, наконец, председателем судебной палаты по уголовным делам.

Правда, мне могут возразить, что в таком случае совесть моя была бы не столь покойна…

Как знать? Никто еще не появлялся на свет с заранее сложившейся совестью.

Совесть зарождается в человеке, как почка в растении, развитие и изменение ее зависят от того, на какой почве, в каком климате она растет и как за ней ухаживают.

Чтобы чувствовать угрызения совести, надо уметь к ней прислушиваться, и главное — не страшиться ее суда, даже если он беспощаден.

Короче говоря окажись я сыном «оборотистого» дядюшки Эжена, у меня, чего доброго, была бы теперь совесть богатого выскочки, и, наверное, я так же прекрасно уживался бы с нею, как и мой дядюшка.

В том, что я плоть от плоти своей матери и своего отца Бреко, — вина не моя, и если моя мать осталась простой прачкой, то вовсе не потому, что таково было ее призвание: вряд ли занятие это могло нравиться ей, скорее, она чувствовала к нему отвращение; но у нее не было выбора; чтобы выжить, надо было кормиться, а на еду приходилось зарабатывать деньги. Вот тут-то и оказалось, что многие обитатели городка Азэ, принадлежавшие к среднему и тем более к высшему сословию, предпочитали по тем или иным соображениям отдавать свои простыни, рубашки, скатерти и носовые платки в стирку.

А посему моя мать, кроме собственного белья, стирала еще и чужое, за тридцать су в день.

Надо думать, она могла бы делать работу и поинтереснее: доверяли же ей мыть посуду во время свадебных пиров или праздников урожая.

Прошу заметить, из нее могла бы выйти и учительница, и акушерка, и булочница или бакалейщица, — в любом деле она была бы не хуже других, если бы ей представилась какая-нибудь возможность.

Но в том-то и дело, что в наше время единственный род деятельности, где она могла проявить себя, был труд прачки, а на этом поприще не приходится рассчитывать ни на блестящую карьеру, ни на большие деньги.

Если дать волю воображению — а почему бы и нет, ведь это ни к чему не обязывает, и я знаю людей, которые, ища утешения от жизненных невзгод, не отказывают себе в удовольствии помечтать о том, чего не было и никогда не будет, — так вот, если вообразить, что мой отец Бреко — не Жан-безземельный, а богатый собственник, которому повезло в делах, и я вовсе не сын прачки, то на моем месте все равно оказался бы кто-нибудь другой, потому что по нынешним временам во французских городках невозможно обойтись без прачек, равно как без белошвеек и портных. И те и другие найдутся тотчас, — известно ведь, какая пропасть бедняков требуется, чтобы содержать одного богатея, и не случайно всюду, где есть богатые, бедных всегда большинство.

Так вот, отец мой Бреко происходил из крестьян все той же Люинской коммуны; правда, у его отца, мелкого землевладельца, «угодий» было ровно столько, что для их обработки вполне хватало двух пар рук — его собственных и моей бабки Бреко.

Женившись, отец арендовал участок земли и развел виноградник, — на той возвышенности, что позади замка.

Прежде чем виноградник начнет плодоносить, ждать надо четыре года; это почти как у людей: чтобы научиться резво топать ножками, бойко болтать язычком и без посторонней помощи делать пипи в укромном уголке за забором, времени требуется не меньше.

Перед самым плодоношением отцовский виноградник, как и многие другие, был сплошь поражен филоксерой. Пришлось отцу отказаться от аренды, а так как его республиканские взгляды были всем известны, то в округе, где верховодили монархисты, найти работу ему не удалось.

В один прекрасный день меня усадили на телегу, где была кучей навалена мебель и кухонная утварь, и, выехав таким вот манером из родного Люина, я как-то под вечер оказался в Азэ, что на реке Шер, в краю республиканцев, где отцу посчастливилось устроиться поденщиком, а матери, привыкшей иметь дело с родниковой водой, довелось познакомиться с моющими свойствами воды речной.

Чего бы я, Жан Бреко, ни стоил сам по себе, путь мой по жизни начался именно так; и это понятно: когда люди делятся на богатых и бедных, вовсе не мы распоряжаемся своей жизнью, это жизнь распоряжается нами — и так будет продолжаться до тех пор, пока мы не переделаем ее на собственный лад.

И задирать нос тут нечего, — это я говорю тем, кто смотрит на простых тружеников свысока, хотя, если рассудить здраво, они не достойны чистить нам башмаки.

Так вот, естественным ходом вещей дядюшка Эжен сделался торговцем недвижимостью, а моя мать — тоже не менее естественным образом — стала всего лишь прачкой.

Когда я пытаюсь установить истинное значение слов, то убеждаюсь, что в подобных случаях слова «брат» и «сестра» утрачивают — с точки зрения обычной морали — всякий смысл.

Мне могут заметить, что в истории дядюшки Эжена нет ничего исключительного — подобным историям, мол, «несть числа»…

А что если я, Жан Бреко, все-таки хочу поговорить с вами о моем дяде? Дайте мне досказать до конца.

Сильвен, мой дед со стороны матери, был бонапартист, семь лет прослужил он в армии при Наполеоне III, так и не сумев дослужиться до унтер-офицерских нашивок; его низкое происхождение было тому виною; и тем не менее, он не уставал твердить дядюшке Эжену, что «в те поры всяк носил в походной сумке маршальский жезл».

Дед работал до глубокой старости, но так почти ничего и не наработал; это не мешало ему внушать дядюшке, что «ничего не добиваются одни только бездельники» и что «господь бог всегда отличает достойных».

Можно, оказывается, смотреть и не видеть.

С тех пор, как эти незыблемые истины засели в дядюшкиной голове, им овладела навязчивая мысль — разбогатеть, — и, вернувшись с военной службы, он принялся делать деньги; это ему удалось; и чем больше денег у него становилось, тем истовее почитал он господа бога, уверовав в его доброту.

Мать моя тоже с детства верила в божескую милость, но год проходил за годом, и чем дольше стирала она на людей, чем сильнее сводило ей ревматизмом суставы, чем чаще приходилось ей прибегать к жавелевой воде, полоща белье прямо в реке при любой погоде, тем больше ветшала ее вера, пока не износилась вовсе.

Я вовсе не утверждаю, будто коммунистом нельзя стать, не исходив всех тех дорог, что выпали на долю четы Бреко, однако надо признать, что мысль об этом гораздо скорее приходит в голову, когда продираешься сквозь заросли шиповника, чем на прогулке средь розовых кустов перед фамильным замком.

Дядя Эжен нанялся кучером-садовником к одному из местных нотариусов. Наслушавшись поучительных разговоров о том, как скупать земли у крестьян, попавших в беду, как перепродавать их тем, кто побогаче, или как улаживать дела о наследстве, он понял, что нашел верный путь.

И вот, почувствовав себя достаточно окрепшим, чтобы летать на собственных крыльях, дядюшка возвратился в родные края и сделался торговцем недвижимостью.

Прошлым летом, оказавшись на Луаре и проезжая по дамбе, что как раз напротив Люина, я вдруг узнал старый трактир у поворота дороги, спускавшейся от реки к городу.

Еще мальчишкой я приходил сюда играть с сыном трактирщика.

«Сделаем-ка остановку, — подумал я, — и пропустим по стаканчику во славу этих мест». При входе в трактир у меня часто забилось сердце, — и немудрено: ведь прошло, почитай, шестьдесят пять лет, а здесь ничего не переменилось, только трактирщик был мне незнаком; я попросил его принести бутылку «вуврэ» или «монлуи».

— Сухого или сладкого? — спросил трактирщик.

Тут я хочу всем вам дать дружеский совет: если случится — а так случается нередко, — что вас спросят, какое «вуврэ» или «монлуи» вы предпочитаете, сухое или сладкое, отвечайте не моргнув глазом: «Принесите бутылочку из урожая такого-то года», и при этом глядите трактирщику прямо в глаза.