Когда предо мною осколки луны
На снежниках станут дробиться,
На выступе красной ушбинской стены
Я вижу: стоит Джапаридзе.
Привязана, клинья забиты в скалу,
Веревка натянуто крепко.
Над нею стена убегает во мглу,
А горы — как мертвые слепки.
«Прошу вас, исполните просьбу мою, —
Сказала, одета закатом, —
На выступе этом я ночь простою,
Смотрите, друзья мои, брат мой:
Тут всем даже стоя нельзя ночевать,
К подножью стены вы спуститесь,
Чтоб завтра к вершине наш путь продолжать,
За мной на заре возвратитесь».
…И длинная горная ночь потекла,
Заполнила пропасти тьмою,
Потом из небес голубого стекла
Она засияла луною.
И горы вдруг легкие, как миражи,
Поднялись воздушной громадой,
Всю тяжесть дневную свою положив
В разорванный ад ледопадов.
Как будто впервые увидев луну,
Всё в мире нагорном молчало.
Лишь где-то далеко дробил тишину
Обрывистый выстрел обвала.
Потом всё смешалось за дымкою сна,
И Ушбы не стало на свете.
Явились леса, и бугры, и весна,
И маленький дом в Имеретии.
И братья боролись шутя на лугу,
Симон поскользнулся пред нею,
Разбитый лежал ледоруб на снегу,
И мать была снега белее.
Зовет Александру. Очнулась она:
Стоит над провалом бездонным,
А ночи стеклянная голубизна
Сменилась уж темно-зеленой.
И льдинки, как слезы, в ручей серебра
Стекают, сжимаясь от муки,
И на плечи ей положила гора
Гранитного холода руки.
И братья боролись шутя на снегу.
Сказала Симону с досадой:
«Симон, я Алешу сейчас берегу,
Не трогай Алешу, не надо».
И снова текут бесконечно часы,
А Грузии снится впервые такое,
Что женщина новой грузинской красы
Стоит над страною ночною.
Тут ветер колючий ударил в висок,
Рассветные шорохи поднял,
Со старой стены обветшалый кусок
Слетел, грохоча, в преисподню.
И, легкость ночную оставить спеша,
Чуть небо зарей заблистало,
Из ночи вершин возвращалась душа
И плотью опять обрастала.
И первых лавин зашуршали дымки,
Как вздохи проснувшихся рано,
Под первым лучом, золотящим виски,
Встающих от сна великанов.
Глядит Александра уже не во сне:
Мир ясен и грозно рассчитан.
И четкость такая в зеркальной стене,
Что каждую видно морщину.
По этой стене она всё же пройдет —
Пусть всеми отвесами блещет, —
И первая женщина вступит на лед
Вершины ушбинской зловещей.
Лишь вверх альпинисту дорога одна,
И эти дороги умножь ты,
А жизнь — не такая ли точно стена,
Которую штурмом берешь ты?
И слышны ей снизу друзей голоса,
И ветер какой-то хороший,
А вот и Алеша уж к ней поднялся.
«Прекрасное утро, Алеша!»
1948
Придут далекие года,
Настанет вновь весна,
Слетят со скал обломки льда,
И лес проснется, как всегда,
Рекой пройдет волна.
Товарищ неизвестный мой,
С корой сожженных губ,
Пойдет на кручи, как домой,
Сжимая ледоруб.
Взойдет в безмолвие снегов —
Пусть ноша нелегка,
Затянет он веревку вновь
Узлом проводника.
Его охватит радость гор,
Что знали я и ты,
Он снова разожжет костер,
Спустившись с высоты.
И вспомнит он всех тех других,
Сидевших у огня,
И выпьет он за память их,
И, значит, за меня.
Он чмокнет сладко языком,
Своим довольный днем.
Грузинским капнет он вином
На черствый хлеб потом.
И спросит девушка: «Зачем?
Что это значит, друг?»
Он объяснит ей без речей,
Что вечен жизни круг,
Что завтра рано им вставать,
Что ждут их гребни скал…
Им будет мир принадлежать,
Как нам принадлежал!
1948
Во имя лучших радостей на свете
Собрались мы со всех концов земли.
К нам на конгресс пришли с цветами дети,
Как вестники весенние пришли.
Там, за стеной, был город доброй славы —
Здесь голуби летели на стекле,
И маленькая девочка Варшавы
Среди цветов стояла на столе.
Бывает так: вся сложность пролетает
Пред нами, как простейшая строка;
И я увидел: на плече Китая
Лежит ребенка легкая рука.
И смотрит он веселыми глазами
В огромный мир, как в этот светлый зал,
Как будто слышим нашими сердцами
Всё то, о чем еще он не сказал.
Зовут его Анелей или Ядей, —
Все имена ему принадлежат! —
И все миры в его чудесном взгляде,
И все дороги перед ним лежат.
И в прелести сияющей и тонкой
Не просто юной жизни торжество:
Всё будущее в образе ребенка
Стоит и просит защитить его.
1950
