2 Он раскрыл «Одиссею» на доблестной песне девятой. Стоял Одиссей, Полифему в лицо говоря: «Я — Никто! Так меня называют друзья и солдаты, Таким меня знают чужие края и моря». Полифем — от него грохотала пещера — Пил вино, смотрел, как испуганы люди кругом, Над Лондоном шел дождь, туман шел темно-серый, Человек над поэмой подумал совсем о другом. Он был Одиссеем. Империи черные волны Проносили его между Сцилл и Харибд по ночам, От которых седеешь, но делаешь дело безмолвно, Эти ночи закрыты, никаким не подвластны ключам. Он звался Никто. Ни подруги, ни друга, ни брата, Ни следа ни в пустыне, ни в городе, ни в камышах, Слишком много имен, иные звучат как расплата — Иа-Оренс, и Шоу, и Лоуренс, Пирр Карамшах. 3 Плач овцы. Гиндукуш. Разбойничья копоть Пещеры. Игра воровская костров. Империи нужны в глуши одинокие тропы, Одинокие трупы, одинокий заброшенный ров. Как бормочет заклятья язычник, Он бормочет Гомера в гнилых, как чума, шалашах, Он клянется Кораном средь горцев тяжелых и зычных, — Так живет равнодушный и горестный Пирр Карамшах. Лагерь, как облако битвы вчерашней, Скрыло облако. Лохмотья кустов, Так знакомы бойницы, и входы, и своды у башен, Всё уж было, всё было в стране вот такой же простой. Через страны идет он, как тень, неприметен, Сон в седле. Захлебнулись в реке стремена. Одиночество. Дым костров. Тмином пахнущий ветер. Бег коней. Горечь пустыни. Война. 4 Над Лондоном шел дождь, туман шел темно-серый, И покидал пещеру Одиссей, Чтоб отомстить Циклопу полной мерой, В руне барана стоило висеть. Воспоминанья резали страницу: Он звался Шоу — был простой солдат, В броню казарм хотел уединиться, Как тень теней, как знак из вереницы Беззвучных цифр, какими строй богат,— Чтоб стать собой, он бреду был бы рад. Всё та ж, всё та ж пещера Полифема, Шатер, шалаш, казармы ли отдел, Закон гласил — повиноваться немо И даже смерть его предусмотрел. В каком бы мраке он ни распростерся, В какую бы пустыню ни бежал, То не было еще единоборство, А только лишь попытка мятежа. 5 Был Лондон сер и стар. Его сжимала жалость, Когда смотрел он на людей своих, — Но что ему героикой являлось, То было вечным бедствием для них. В Аравин всходило солнце. Глухо В Геджасе пели дюны. Гиндукуш Лавинами на дно ущелий бухал, В Туркмении шли овцы к роднику. И у костра, покрытого корою Седого пепла, не сжимая век, Прекрасною рассветною порою Лежал обыкновенный человек. Его не звали Пирром Карамшахом, Не всё ль равно, как называть его, — Он молод был, он землю шаг за шагом Брал трудолюбьем сердца своего. Грядущего над ним стояло имя, И не войны рука его вела, И шесть мешков, набитых золотыми, Он никогда не видел у седла. О Иа-Оренс, он не уступил бы Ни в чем тебе — он вырос среди гроз, Как ты, он в дебрях самых страшных жил бы, Но кровь и грязь он в дебри б не принес. Он был веселым, легким Одиссеем, Земля, дымясь, вступала в новый рост, И над ее дорогами висели Великие созвездья вольных звезд. 1935–1936 174–177. МОРЕ 1. У МАЯКА (Северное море) В руках нелегких автомата Маяк льет желтый свет, И видит в окна вал косматый, Что человека нет. А что-то движется такое, Что властвует одно Над серым камнем, над прибоем, Слегка искрясь в окно. А тот, с кем говорило море, Стал морю незнаком, Из трубки в кольцах вьется горе, Зовется табаком. Но всё глядит он глазом душным Туда, где вдалеке Слуга хозяйствует бездушный На белом маяке. А дочка тоненькая бродит По влажному песку, И вал косматый к ней подходит, К сиянью смуглых скул. Она бежит к нему от скуки, Но отступает вал, Цветы ему кидает в руки, Чтоб он не горевал. Но отступает вал, бросая К ее ногам свой плен, И рада девочка босая Гремучим вихрям пен. Она смеется смехом лучшим Той радостной игре, Ей не понять тоски цветущей Стареющих морей. 1936 2. «Вот птица — нет ее свежей…» Вот птица — нет ее свежей — Оттенков пепельного дыма, Породы башенных стрижей, Чья быстрота неповторима. Летит, нигде не отдохнув, От тростников Египта пресных До Гельголанда — ночь одну — До стен, как мужество, отвесных. Уж небо стало зеленей. Она зарей уже умылась, И, окантован, перед ней Могучей пеной остров вырос. Но там, где серого гнезда Комок однажды прилепился, Бьет время, волны разнуздав, Осколки рухнувшего мыса. И плачет птица, огорчив Весельем залитые мели, Как будто ночь еще кричит В ее худом и темном теле. Так, европеец, удалясь От той земли, что звалась детством, Ты вспомнишь вдруг былую связь И чувств потерянных соседство. Преодолев и ночь и дождь Крылом свистящим, в летной славе, Ты прилетишь — и ты найдешь Совсем не то, что ты оставил. 1936 |
