СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В ОСНОВНОЕ СОБРАНИЕ ИЗ РАННИХ СТИХОТВОРЕНИЙ 408. «Ты мне нравишься больше собаки…» Ты мне нравишься больше собаки, Но собаку я больше люблю. Разделять ты привыкла со всяким И дорогу и душу свою. Я и пес — мы суровы и цельны И свободы не дарим — возьми, Охранял он мой сон колыбельный, Я его охраню пред людьми. Много рук твои руки встречали, Но приходишь ты с ласкою вновь, Как же, лаской тебе отвечая, Не ответить ему на любовь? 1919 409. ЗЕМЛЯ Верть и круть, и кресты и гусли, Колокольный и брашный край, Буйность, жалость, бесстыдство, грусть ли, Лётом кречета через рай. Закрутиться, забыться, биться… За селом взмывает село. Эй, куда ты, не зверь, не птица? Чьим огнем тебя, Русь, сожгло? Закружило амвон кружалом, Всем мужьям живая жена, Жизни мало, и силы мало — Всё сначала, и всё до дна! <1919> 410. ДАВИД …Марата нет… Париж перетолпился у окна. «Художник, ты позолотишь нам горе, Он с нами жил, оставь его для нас» — И смерть Давид надменно переспорил. Зелено-синий мягкий карандаш Уже с лица свинцового не стравишь, Но кисть живет, но кисть поет: «Отдашь! Того возьмешь, но этого оставишь!» Но смолкнул крик и шепот площадей… Триумф молчанья нестерпимо жуток. «Какую плату хочет чудодей?» — «Я спать хочу, без сна я трое суток». Он говорит, усталость раздавив, Но комиссары шепчутся с заботой: «Добро тебе, но, гражданин Давид, Зачем рука убийцы патриота?» «Шарлотта — неразумное дитя, И след ее с картины мною изгнан, Но так хорош блеск кости до локтя, Темно-вишневой густотой обрызган». 1919 411. ПУШКА Как мокрые раздавленные сливы У лошадей раскосые глаза, Лоскутья умирающей крапивы На колесе, сползающем назад. Трясется холм от ужаса, как карлик, Услышавший циклопью болтовню, И скоро облачной не хватит марли На перевязки раненому дню. Циклопом правит мальчик с канарейку, Он веселей горящего куста, Ударную за хвост он ловит змейку, Поймает — и циклоп загрохотал. И оба так дружны и так согласны, Что, кончив быть горластым палачом, Когда его циклопий глаз погаснет — Он мальчика сажает на плечо. И лошади их тащат по откосу — Бездельников — двумя рядами пар, И мальчик свертывает папиросу, Кривую, как бегущая тропа. 1920 412. ЛАВКА За ледяным стеклом зеленым Блеск сахарного, сладкого песка, И пахнет старым, высушенным кленом Прилавка гладкая доска. Кровавощекие томаты с полки На караваи хлебные глядят, И солнечные быстрые иголки Кули с мукой и солью серебрят. В углу святую строгую ресницу Пророк в лампадный пламень уронил, А за прилавком гладит поясницу Рука с узлами крепкосвитых жил. Неиссякаемы мешки и банки, Бессмертна хлебная теплота, Столетий громыхающие танки С окна не сгонят спящего кота! Лишь пламень побуреет у лампадки Да жилы загустеют на руке, Но вечен обруч огуречной кадки И пауки на темном потолке. Блаженные бродяги перекрестков, Чьи души — всем открытая сума, Рассыплют на негнущиеся доски За корку хлеба — золотые блестки, Пыль мудрую пытливого ума, Чтоб в бурями изрезанные лица Взглянул покой расчетливый скупца, Струящийся сквозь зубы и ресницы С божественно-дубового лица. 1920 413. «Товарищ милый и безрассудный…» Товарищ милый и безрассудный, Разве не весело, что мы вдвоем? И дни легкоглазы, и ночи нетрудны, Когда мы странствуем и поем. Узлы дорог всё туже и туже, Но тебя не оставлю ветрам и дождям. Нет! Голод и зной, и ночлег и ужин, И улыбки и стоны — всё пополам. Мы оба горды, но ты справедливей, И глаза у тебя как добрый цветок, Мои волосы жестче и руки ленивей, И — прости — я почти со всеми жесток. Так наши жизни растут и крепнут — Всё больше правды, всё меньше снов, Когда же люди совсем ослепнут, Они скажут, что ты и я — одно. 11 декабря 1920 |
